в Гарварде. Мы родились в один год и решили называть друг друга «брат» и «сестра». Волна рэгги готовилась обрушиться на мир и прозвучать в переполненных концертных залах Сохо. На приемах Уолтера и Дороти, этих космополитичных хэппенингах, встречались индийские карикатуристы, японские танцоры, индонезийские мастера батика. Ян Кэрью, гайанский романист, тоже жил в Гане, но там мы не встречались, а в Лондоне все бурно обсуждали его роман «Москва – не моя Мекка» (1964). Автор произносил страстные речи в стиле Амилкара Кабрала.

«Выражение африканский социализм есть нонсенс! – вещал он в кружке скептиков. – Социализм – это очень конкретная политическая конструкция, имеющая целью уничтожение привилегий и создание бесклассового общества. Традиционная Африка веками базировалась на кастовой системе социального расслоения и неравенстве между богатыми и бедными». В сентябре я записалась в Лондонский университет на два курса, посвященных Африке: первый – по истории колониализма, второй – по социологии развития. И тот и другой оказались одинаково скучными. Лекции читали звездные профессора (в Гвинее обоих заклеймили как контрреволюционеров!), но Африка в их изложении казалась чем-то неживым, инертным, вязкой массой, которую каждый лепил как хотел. Тогда же я впервые услышала жарко обсуждаемую во Франции теорию, по которой рабовладельцы-арабы причинили Африке гораздо больше вреда, чем европейцы. Разочаровавшись в университете, я попробовала записаться в Лондонскую школу экономики и политических наук, но из-за недостаточного уровня образования смогла стать только вольнослушательницей кафедры «Развивающиеся страны». Как ни странно, зачастую сухие, но основанные на цифрах и статистических данных лекции полнее помогали мне в поиске истины. Я горько сожалела, что обречена на «немоту» и не имею права представлять свои сообщения на всеобщее обсуждение. Мне ужасно хотелось прослушать курс «Английская литература», но здравый смысл возобладал, я поняла, что и без того плотное расписание не позволяет даже помыслить об этом.

Между тем в Би-би-си – нежданная честь! – мне доверили еженедельный пост, в котором я живописала английское общество таким, каким видела его. Помню, один текст был посвящен отношению англичан к домашним животным, которых они предпочитали себе подобным. Меня все чаще приглашали на круглые столы и коллоквиумы, и я излагала свое ви́дение политики и культуры Африки. Происходили эти встречи в Африканском доме[153]. Кроме конференц-залов и кинотеатра там имелись магазины, торговавшие пенье, шторами, масками и жемчужными ожерельями. Меня огорчало, что мои взгляды многим не нравились, даже шокировали. Пришлось противостоять злобному залу за шутливую (как я полагала!) фразу: «Африка никогда не считала меня дочерью – разве что кузиной со странностями…» Я – увы, с опозданием! – поняла, что некоторые темы следует обсуждать только на полном серьезе, не пуская в ход ни юмор, ни иронию, а ведь только они помогали не жаловаться на судьбу и переносить тяжелый травматичный опыт, выпавший на мою долю. Я игнорировала негодующие вопли аудитории и не только не хранила благоразумного молчания, но и «поддавала жару», хоть и страдала из-за сомнительной репутации. А Уолтер и Дороти приходили в восторг и довольно потирали руки, уверенные, что между мной и остальными гостями обязательно случится бурная конфронтация.

– Вы прирожденная провокаторша! – восклицали они.

Я их не понимала. Неужели правда и впрямь сродни провокации?! Я узнала эту истину на дне рождения мамы, когда высказала все, что о ней думаю, ничего не утаив. Мне наносили бесчисленные визиты под предлогом обсуждения проблем Гвинеи, Ганы и будущего Африки, хотя на самом деле каждый надеялся услышать очередную несообразность и повеселиться (за мой счет!). Кристина Ама Ата Айдоо, ненавидевшая Англию, провела со мной несколько дней на обратном пути из Канады, где Роже Жену занимал важный пост в Университете Макгилла.

«Им не нравится в Монреале, – несколько раз повторила она. – Они скучают по Гане». Как все мы.

У Роже началась малярия (в конце концов она добьет его), и Ама ужасно испугалась: «Он страдает! У него все время жар! Сорок градусов и выше! Ты думаешь, это она, проклятая болезнь?»

Капризная драматургесса превратилась в убежденную феминистку. Она провела в Африканском доме страстную пресс-конференцию о роли женщины в развитии Черного континента, благо тема не успела навязнуть в зубах.

Наши дискуссии иногда переходили в язвительные споры.

– Африка не непознаваема и не загадочна, что бы ты там ни говорила! – рычала она. – У нее есть правила, традиции и ясные коды. Дело не в ней, а в тебе – ты ищешь совсем другое.

– И что же?

Она наклонялась ближе, смотрела мне в глаза и отвечала, чеканя слог:

– Доходную землю, которая позволила бы тебе стать тем, чем ты мечтаешь быть. И в этом никто тебе не поможет.

Сегодня я почти уверена, что она была права.

Как-то раз Деннис Дуэрден (автор книги «Разговор африканских писателей»), руководивший благотворительной ассоциацией, привел ко мне совсем молодого гваделупца, писавшего диссертацию. Звали его Даниэль Максимен (романист, поэт и публицист). Наша дружба стала еще крепче во время работы в Африканском присутствии. Мы оба восхищались Эме Сезером, но часто спорили. Максимен считал поэта «глубинным негром» и не прощал, что я отдаю предпочтение Францу Фанону.

Вот вам наиглавнейший факт: я начала писать, и произошло это самым естественным образом. Однажды вечером, после ужина, когда дети заснули, я придвинула поближе зеленую пишущую машинку «Ремингтон» (мы были неразлучны много лет), на которой напечатала два тома «Сегу», и принялась стучать одним пальцем, но не обычные интервью, статьи и заметки для Би-би-си. Я как будто получила удар копьем в бок, и оттуда хлынул бурный поток воспоминаний, впечатлений, мечтаний, забытых ощущений. Прервалась я в три утра и со страхом перечитала. В суматошном, бесформенном тексте я поведала о себе, о матери с отцом, которого величала «колдуном мандинго». Передо мной на столе лежал набросок к «Херемахонону», над которым я потом работала много лет, до встречи со Станисласом Адотеви[154], еще одним добрым самаритянином, отвечавшим в издательстве «10/18»[155] за серию «Голос других». Я искала и не находила элемент, который даже не могла назвать. Я чувствовала, хотя никто меня этому не учил, что события романа должны быть представлены через фильтр субъективности, а именно через личное восприятие и чувственность писателя. Иными словами, независимо от разноголосицы повествования, оно остается одним и тем же, книга за книгой. Таков неизменный голос писателя, говорю не в обиду литературоведам, тщетно пытающимся отличить рассказчика от автора. Мои студенты хорошо это поняли и отразили в своих работах.

«А что же Кваме?» – спросят читатели.

Он жил в моей душе. Мы оба страдали из-за того, что не могли