потеряла мать. Меня посещали видения: солнце забиралось под веки, запах света щекотал ноздри. Мне чудилось, что я во дворе форта Кейп-Кост, под окнами резиденции Ашантихене в Кумаси или выпиваю на террасе «Гранд-отеля» Аккры. Я боялась просыпаться – не хотелось снова видеть скучную лондонскую улицу, ведущую к метро, забитому городскими тружениками. Сказать, что мне не хватало Квамы, значит, ничего не сказать. В те времена не существовало ни электронной почты, ни эсэмэсок, ни мессенджеров, ни социальных сетей. Даже телефонная связь была ненадежна, а стоила дорого. Я писала ему каждый день, нет – по несколько раз в день! – пытаясь с помощью жалких слов глушить боль и заполнять пустоту, в которую погрузилась. Я носила толстые конверты на почту, где работали две седые старушки-сестрички, торговавшие плюс к основной деятельности лакричными палочками и мелкой галантереей. Обе каждый раз недовольно морщились при виде моих посланий.

«Боже, до чего тяжелое! Первым классом? Это будет вам стоить уйму денег…»

Слабела и чахла не только я. Лейла тосковала в разлуке с Адизой, ничего не хотела есть, капризничала днем и ночью, требуя любимую няню. Ее тонкий жалобный голосок разрывал мне сердце: «Диза! Я хочу к Дизе!»

Другие дети, в том числе Айша, оставались печальными и вялыми.

Вы, конечно же, спросите, почему я оказалась в Англии. Я отказалась от высылки в Гвинею, во Францию меня не могли депортировать по законам Ганы, так что иного решения не существовало. Добрых самаритян из Соединенного Королевства звали Уолтер и Дороти. Эти друзья Кваме составляли необычную пару. Он, изнеженный аристократ, был известным журналистом, много писавшим о Нигерии, где провел долгие годы. В одной из книг он предсказал войну за независимость Биафры, разразившуюся в 1967-м и почти четыре года терзавшую регион. Она, чувственная пылкая брюнетка, привлекала людей красотой и изящным умом. Они приехали за нами в аэропорт и поселили в доме некоего господина Жимета, нигерийского дипломата, проводившего отпуск на родине. Я никогда не видела такого квартала с однотипными кирпичными домами, просторными и удобными внутри, но производящими ужасно скучное впечатление. Британцы наделены здоровым чувством юмора и первыми высмеивают это однообразие. Говорят, один человек как-то раз вернулся с работы домой, устроился в гостиной, посмотрел очередную серию «Улиц Коронации», поужинал и, только отходя ко сну, заметил, что собирается заняться любовью… не со своей женой. Он ошибся адресом.

Напротив нас жила индуска, мадам Пандит. Через каждые четыре часа она переходила на мою сторону улицы, чтобы выпить anice cap of tea – хорошую чашечку чаю, напитка, не уступавшего целебными свойствами гвинейской кинкелибе. Она без устали повторяла: «Берегитесь! Будьте начеку! Англичане ненавидят и презирают нас!»

Она могла часами говорить о расизме, я едва слушала, но ее это не смущало. Уолтер и Дороти владели огромным домом в Голдерс-Грин, где воспитывали пятерых детей в самой что ни на есть нонконформистской манере, например ходили голыми и занимались любовью на глазах у наследников. С такой «методой» я не соглашалась, но до конца дней сохраню в своем сердце благодарность этим людям. Уолтер, Дороти и их служанка, нигерийка Эстер, за несколько недель вернули улыбки и вкус к жизни моим детям, которыми я была не в силах заниматься. Только благодаря супругам грубая пересадка на чужую почву не имела разрушительных последствий. Лейла перестала требовать возвращения Адизы, а Дени, увидев, что я дочитала письмо, вежливо интересовался: «Как поживает господин Айдоо?»

Уолтер имел массу знакомых среди журналистов, он коротко кое с кем переговорил, и меня взяли на работу во Всемирную службу Би-би-си со штаб-квартирой в Буш-Хаусе, и положили приличную зарплату. Большинство программ делались для Африки. После возвращения из Нигерии господина Жиметы я переехала в квартиру в Хайгейте – самом дорогом пригороде на севере Большого Лондона, отделенном от центра города лесопарковой полосой Хампстед-Хит. Работа, жилье! Жизнь устраивалась сама собой, практически без моего участия.

Я чувствовала себя такой усталой, что повесила на окна не шторы, а гвинейские пенье – и тут же получила от уполномоченного совладельцев дома грозное письмо с приложенной петицией жильцов. Мне предписывалось «снять лохмотья, снижающие ценность дома». Еще меня обвинили в том, что я ставлю мусорные баки в местах, не предназначенных для «помойки», а коридоры на моем этаже «загажены мерзкими отбросами». Я никогда не курила, а меня обвиняли в прожженных коврах и обивке стульев и кресел в общей игровой комнате, которую к тому же «портят» мои дети. Моя «варварская» музыка – я слушала только классику! – тоже мешала соседям. Уполномоченный «с прискорбием» сообщил, что вынужден начать процедуру выселения.

Как это ни странно, несправедливое преследование заставило меня стряхнуть апатию. Англия – не Гана, где все дозволено. Со времен Великой хартии вольностей, составленной в июне 1215 года, страна вооружилась законами, защищающими ее граждан. Я наняла адвоката, и он уладил дело, уступить пришлось только с занавесками – на моих окнах появились бордовые шторы из элитного универмага «Селфриджес». Меня оставили в покое, но относились, как к прокаженной. Никто не здоровался, стоило мне войти в лифт, и на лицах появлялось презрительно-высокомерное выражение. Мой почтовый ящик несколько раз уродовали, его содержимое рвали и разбрасывали по полу. Добавьте сюда отвратительное отношение к детям в школе, и все поймете.

«Никто не хочет сидеть рядом с нами!»

«Они говорят, что от нас воняет!»

«Нас обзывают макаками!»

Лейла заходилась криком, как только мы утром покидали квартиру, и не умолкала всю дорогу до Хайгейт-парка.

Жизнь совсем не хороша – слава богу, что есть работа! Я всегда ненавидела преподавание, а сейчас впервые получала удовольствие от того, что я делаю. Альфонс Алле – французский журналист, эксцентричный писатель и черный юморист – утверждал: «Журналистика всесильна – при условии, что ты сумеешь с ней совладать».

Программы Би-би-си создавались опытными африканскими журналистами, в том числе Жозефом Сане из Сенегала и Франсуа Итуа из Камеруна. Мы должны были заинтересовать слушателей некоторыми элементами культурной жизни Англии. Выбор у нас имелся, ведь свингующий Лондон[150] был прибежищем для творцов всех цветов кожи и национальностей. Это был мой первый контакт с «культурным разнообразием» (тогда его так еще не называли). Я брала интервью у южноафриканских романистов и поэтов, в том числе у самых талантливых Алекса Ла Гумы[151] и Денниса Брутуса[152], провела восхитительный вечер с нигерийским драматургом, писателем и поэтом Акинванде Воле Бабатунде Шойинкой, чьи пьесы были мне известны. Мы подружились и позже радовались каждой новой встрече, много общались, когда я преподавала