поговорить, обняться, прикоснуться друг к другу, но в каком-то смысле никогда прежде не были настолько близки. Однажды я впала в ярость и сожгла его письма, о чем до сих пор ужасно жалею. Нам никто и ничто не мешало: ни дети, ни политические взгляды. Кваме в каждом письме клялся, что меня реабилитируют и я обязательно вернусь в Гану. Он без устали над этим работал и все время умолял меня «навести порядок в жизни», то есть отдать детей Конде, после чего можно будет заняться разводом. «Пройдет полгода, и ты выйдешь за меня замуж! Разве ты не хочешь стать мадам Кваме Айдоо?» Я была уверена, что больше никогда не буду жить в Аккре. Мысли о Кваме уподобились вере святоши в загробный мир, превратились в надежду, давая мне силу, чтобы вставать в темноте в шесть утра, одеваться, вести упирающихся детей в школу, тратить час на дорогу из Хайгейта в Буш-Хаус, работать, общаться с коллегами, притворяться оживленной на вечеринках Уолтера и Дороти, короче – продолжать влачить унылое и одинокое существование. Надежда – не страховой полис, и я не была уверена, что однажды снова обрету ее.

Такое состояние духа вкупе со смутным ощущением, что моя любовная жизнь кончена (несмотря на сравнительно молодой возраст!), объясняет ужасное решение, которое я приняла.

В самом начале учебного года солнечный луч осветил свинцовое английское небо. Дени, мой недолюбленный сын, вечный изгой, стал неразлучен с мальчиком по имени Итан Бромбергер. Они менялись комиксами и пластинками-«сорокапятками», после уроков часами просиживали в комнате Дени, куда девочкам вход был строго запрещен. По субботам они седлали велосипеды и ехали в Хэмпстед-Хит, лесопарковую зону на севере Лондона, а по воскресеньям участвовали в мероприятиях ассоциации «Юные любители музыки». Много лет спустя Дени рассказал, что Итан был его первой однополой любовью, тогда же я ни о чем не догадывалась, несмотря на всю пылкость их дружбы. Я привязалась к Итану, серьезному и очень вежливому мальчику, недавно потерявшему мать, умершую третьими родами. Он часто говорил: «Уверен, вы прекрасно поладите с моим папой…» – и как-то раз пригласил меня на чай, чтобы познакомить с родителем. Итан не ошибся – мы с Аароном Бромбергером мгновенно сблизились. Гинеколог по специальности, он владел клиникой, располагавшейся поблизости в прелестном викторианском доме. Доктор очень горевал по любимой жене Наоми, и наше общение приносило ему облегчение. Он был не первым моим знакомым евреем, в лицее Фенелона я дружила со многими девочками-еврейками, но смысла этого слова не понимала. Я знала, что Лепольд Седар Сенгор был в плену у немцев во время Второй мировой войны, а мой собственный брат умер в шталаге, но понятия не имела, каким на самом деле было фашистское варварство. Признаюсь – к стыду своему, – что не читала «Дневник Анны Франк» и не знала имен Примо Леви[156] и Эли Визеля[157].

Аарон стал моим первым знакомым еврейским активистом, благодаря ему я узнала о чудовищных страданиях его народа в концентрационных лагерях, об «окончательном решении» еврейского вопроса, о рождении государства Израиль и его войне с Палестиной. Меня сразу потрясло очевидное сходство судеб иудейской и черной рас. Обе подвергались осмеянию и гонениям на протяжении всей своей истории. Этой поразительной близости я посвятила роман «Я, Титуба, ведьма из Салема». Читавшие книгу знают, что в центре повествования находится уроженка Барбадоса рабыня Титуба, оказавшаяся среди пуритан Америки в городе Салеме в 1692 году, когда в ходе охоты на ведьм были осуждены, а затем лишены жизни девятнадцать человек. Смерть собственной матери Титуба увидела еще в семь лет, это было для нее самым страшным на свете… Предисловие к американскому изданию (слишком серьезное, на мой взгляд) написала Анджела Дэвис[158], смикшировав очень провокативное и пародийно-насмешливое звучание романа. Она выделила аспекты умолчания и удаления с исторического поля некоторых народов и отдельных индивидуумов. Я же сознательно сделала Титубу не простодушной старухой, а соблазнительной чернокожей женщиной. Она встречает в тюрьме Эстер Принн, героиню романа Натаниэля Готорна «Алая буква», и признается ей, что очень любит мужчин и никогда не будет феминисткой, зато стала любовницей своего хозяина, уродливого горбуна Беньямина Коэна д’Альвезедо. В постели они не шепчут друг другу нежных слов, а мрачно подсчитывают страдания их народов, рабство и телесные наказания негров на плантациях, погромы и гетто для евреев, но к единому мнению о том, кто был главной жертвой преступлений против человечности, не приходят. Сегодня я, как и многие люди, разрываюсь между сочувствием к несчастному палестинскому народу, страхом перед его яростным желанием защитить себя и тем агрессивным лицом, которое часто являет миру Израиль. В романе «В ожидании паводка» один из персонажей по имени Фуад (я ввела его в историю, чтобы выразить свою озабоченность проблемой) говорит: «Я – палестинец. Эта идентичность пугает. В этом слове заключено слишком много страданий, лишений и унижений. Только такие, как Жан Жене, умеют любить нас. А мир готов отвернуться».

Мы с Аароном много говорили о нас самих. С приходом Гитлера к власти его родителям пришлось бежать из Германии, отец, знаменитый пианист, вынужден был давать уроки нерадивым ученикам, мать пошла в прислуги, но… Внимание! Она никогда не работала у евреев. Мы все время вспоминали наших ушедших любимых, Наоми и Кваме, и с грустью соглашались, что дети, даже очень любимые, часто становятся могильщиками семейного счастья. Мы, конечно же, обсуждали контрацепцию, и Аарон рассказал, что в своей клинике перевязывает пациенткам трубы. Напомню, все это происходило до появления противозачаточной пилюли и всех остальных «изобретений», помогающих женщинам избежать нежелательной беременности. Во времена моей молодости одна забота волновала практически всех женщин: как избежать «последствий», занимаясь любовью? Я, конечно же, принялась умолять Аарона прооперировать меня, говорила, что больше не хочу рожать, он категорически отказывался, ссылаясь на мою молодость.

«Почему вы думаете, что не встретите человека, который не только полюбит ваших детей, но и попросит вас родить от него?»

После многомесячной «осады» он сдался…

Операция под общим наркозом длилась час. Очнувшись, я почувствовала себя совершенно несчастной. Искалечена! Навечно! Неужели я больше никогда не почувствую, как брыкается плод в моей утробе? Не смогу вести долгие беседы с малышом, вынашивая его? Не прижму к груди слабенького новорожденного с едва открывшимися глазками, от которого исходит неподражаемый запах гумуса? Его теплые жадные губы не коснутся моего соска? В голову лезли все клише, имеющие отношение к материнству: Пречистая Дева, младенец Иисус, пьета́… Но ведь я могу