«Я особо-то ничего не делаю. Моя работа ничего не значит. Потому что я просто машина, и всё»[245].

Именно феномен этого то и дело повторяющегося «я – машина» Теркел комментирует в предисловии к своей книге:

Многим американцам трудно скрыть неудовлетворенность своей работой. Блюз «голубых воротничков» звучит так же горько, как и причитания «белых воротничков». «Я – машина», – говорит сварщик. «Я в клетке», – говорит служащий банка, и ему эхом вторит гостиничный служащий. «Я – вьючное животное», – говорит шахтер. «С такой работой и обезьяна справится», – говорит ресепшионистка. «Я просто орудие труда на ферме», – говорит сезонный рабочий. «Я – вешалка для чужого платья», – утверждает манекенщица. «Белые и голубые воротнички» твердят одно и то же: «Я – робот»[246].

Характерное для расколдованного мира представление о себе как о машине, подчиненной механическим законам причинно-следственных связей, на рабочих местах достигает уровня конкретики, не ограниченной идеями. Если мы день за днем действуем, как роботы, то в конце концов станет непонятно, что нас от них отличает.

Но даже самые несчастливые браки могут служить опорой в жизни; так и работа, даже самая бессмысленная, дает ощущение безопасной клетки. В своем биографическом свидетельстве о фабричных буднях французский рабочий Шарли Бояджан рассказывает о том, как работа, несмотря на ее грубость, монотонность и бессмысленность, дает ему чувство надежности. Он стремится работать больше, чем ему экономически необходимо. То же происходит и с его друзьями: они готовы работать даже по воскресеньям.

«Я уверен: если предложить им весь год работать по семь дней в неделю, они согласятся»[247].

Да, рутина отличное лекарство от беспокойства. Правила понятны, внимание сосредоточено на двух простых задачах: работать как можно больше и найти, что купить.

«Один мой друг сказал в шутку (но в каждой шутке есть доля правды): „Когда я не работаю, то не знаю, чем заняться; я такое с трудом выдерживаю, на работе мне лучше“. Завод становится твоей жизнью»[248].

Бояджан замечает, что и половая жизнь начинает расцениваться как угроза работе и отдыху, который необходим, чтобы работать. По его расчетам, все вместе, включая «разогрев» перед сексом, занимает около часа, а этот час он мог бы проспать. Другие люди, даже те, кто ему близок, начинают восприниматься как обуза, и хотя Бояджан – член комитета по борьбе с расизмом, его товарищи замечают, что его собственные слова и действия становятся все более расистскими.

Чем враждебнее кажется мир, тем утешительнее ходить на работу. Вот о чем свидетельствует Бояджан: работа приносит в жизнь чувство надежности, при котором вопрос «Что мне делать со своей жизнью?» снимается с повестки. Семья и друзья уходят на второй план, вся сила мыслительной деятельности сосредоточена на работе, контроля над которой ты не имеешь. Ничего надежнее и безопаснее быть не может.

«На работе все по-настоящему надежно, тебе больше ничего не надо делать, за тебя уже все решили, от тебя инициатива не требуется. Получаешь деньги, покупаешь столько электрических приборов, сколько сможешь… Вот она – настоящая уверенность, ты больше ни за что не отвечаешь. Почти как в детство вернулся»[249].

По сравнению с охотниками-собирателями, с которыми мы познакомились двумя главами ранее, мы проделали долгий путь и оказались там, где оказались. Жить настоящим и быть наблюдательным не означает жить более «гармоничной» жизнью. Но день за днем сталкиваться с неопределенностью – неопределенностью, которая, в отличие от экономической системы, требует от индивида действий, – означает учиться жить с неопределенностью. Современный труд для огромного большинства людей есть нечто противоположное. Он отучает от неопределенности.

Заработная плата уже в индустриальную эпоху долго оставалась сдельной, но работа все больше регулируется временным фактором. После перехода к земледелию и введения единого времени мы стали чувствовать время острее. Девиз Бенджамина Франклина «Время – деньги!» всего лишь намекает на ту символическую власть, которую приобрело время как показатель эффективности. На фабриках и в конторах появились тайм-менеджеры тейлористского толка. Малейшее движение замеряется с точностью до сотой доли секунды, а пунктуальность возведена в ранг величайшей добродетели.

В расписании, предлагаемом американской Ассоциацией специалистов по системам и методам управления, мы находим следующие замеры времени: «открыть и закрыть картотеку (без поиска) = 0,04 секунды; открыть центральный ящик стола = 0,026 секунды; боковой ящик стола = 0,027 секунды; встать со стула = 0,033 секунды; сесть на стул = 0,033 секунды; повернуться на вращающемся стуле = 0,009 секунды» и так далее[250].

Тут многие возразят, что приведенные замеры относятся ко временам индустриального общества, которое ушло в прошлое, что к ныне живущим людям они почти не имеют отношения. Такие возражения небезосновательны. Во всем мире в сфере услуг сейчас заняты 50 процентов людей, а это означает, что почти половина всех, у кого есть работа, трудятся именно в сфере услуг. По всему миру растет спрос на образование, что можно было бы истолковать как показатель растущей «наукоемкости» трудовой жизни[251].

Процессы в сфере услуг сейчас тоже рационализированы и структурированы. Тайм-менеджеров с секундомерами больше не видно, потому что нужда в них отпала. За каким-нибудь оператором телефонной связи сейчас надзирают больше, чем надзирали когда-либо за фабричными рабочими. Регистрация происходит автоматически: учитывается количество звонков, их продолжительность, содержание разговоров и то, что оператор видел на экране своего компьютера.

Существуют, конечно, и области с должностями, предполагающими более активное «включение» головы, но в общем и целом результаты исследований рабочего процесса не свидетельствуют о наличии высоких требований к творческому вкладу в работу. Несмотря на наличие хорошо образованной элиты, вполне компетентной на своих рабочих местах, от большинства из нас требуется все меньше способностей. В то же время мы наблюдаем растущие требования к образованию, но это эффект так называемого креденциализма: свидетельства о квалификации теперь нужны для работы, которую раньше выполняли люди без высшего образования. Тот факт, что рабочий процесс усложняется из-за автоматизации и дигитализации, не имеет никакого отношения к служащему, чья единственная задача – проверять, чтобы лампочки горели зеленым[252].

Пример тому можно найти в исследовании социолога Ричарда Сеннета, посвященном работе одной бостонской пекарни. Когда Сеннет в начале 1970-х годов приступил к исследованию, профессия пекаря требовала многолетней практики. Тяжелый труд перед раскаленными печами по локоть в муке и воде. Рабочие, может быть, и жаловались, но у них была цеховая гордость. Печь хлеб не каждому под силу.

Когда Сеннет 25 лет спустя вернулся в ту же пекарню, все выглядело совсем иначе. Пекари почти не имели