Идем дальше… Я думала об Энди Уорхоле и о том влиянии, которое он оказал на мою жизнь. Энди мастерски умел стирать грань между искусством и коммерцией. Его искусство обыгрывало принципы торговли: маркетинг, массовое производство, бренды, поп-культура, реклама, знаменитости. Он также разрушал границы между серьезным и комическим. Он очень серьезно относился к работе, но подходил к своим проектам с чувством юмора. Работал он с невероятным прилежанием. Энди вставал рано утром, шел к себе в мастерскую и рисовал, потом делал перерыв на обед и трудился дальше весь день – зачастую часами сидя на телефоне. А вечером он всегда выходил в свет и общался – и появлялся повсюду.

Энди и компьютер Amiga 2000 в 1985 году

Впервые я встретила Энди и его ослепительную свиту в ту пору, когда работала официанткой в «Максе». Я так им восхищалась. Как и Энди, я испытывала на себе влияние Марселя Дюшана и ощущала связь с дадаизмом и поп-артом, которые легли в основу моего творчества.

К моему восторгу, мы стали общаться. Иногда Энди приглашал меня и Криса на ужин. Ел он мало; обычно он накрывал тарелку салфеткой и брал ее с собой либо оставлял на скамейке для какого-нибудь голодного бродяги. Позднее он приглашал нас на свои вечеринки на «Фабрику» на Юнион-сквер. Энди созывал самых разных людей из самых разных слоев общества, из пригорода и из центра, художников, тусовщиков, фриков – список можно продолжать бесконечно. В свою очередь, сам он был очень общительным и зависал везде и со всеми. Одним из лучших качеств Энди было то, что он умел очень, очень внимательно слушать. Он просто сидел и впитывал все вокруг. Его любопытство не знало границ. К тому же он от всей души поддерживал начинающих художников. Крис и я восхищались Энди – и были на седьмом небе от счастья, когда узнали, что он наш фанат.

Энди поместил мою фотографию на обложку журнала Interview и устроил вечеринку в нашу честь, когда Heart of Glass вышла в Америке на первое место. Теперь, когда мы не проводили все время в дороге, мы узнали Энди получше. Ему пришла в голову мысль нарисовать мой портрет; как-то раз он обмолвился, что если бы мог выбрать себе другое лицо, то взял бы мое.

Происходило это так: сначала Энди сделал несколько фотографий. Снимал он на уникальный полароид Big Shot, похожий на скворечник с линзой. Этот фотоаппарат рассчитан исключительно на портретную съемку – и качество снимков зачастую превосходило все ожидания. Идеально для Энди. Сделав несколько кадров, он показал нам фотографии и тихо спросил – он всегда говорил очень тихо: «Ну и какая вам нравится?» Мне приглянулась пара штук, но вслух я произнесла: «Решай сам». Он художник – ему и выбирать, как мне казалось.

Я уже давно живу с этим портретом Энди Уорхола и успела к нему привыкнуть, но в первый раз видеть все эти работы, сделанные художником, который является для тебя авторитетом, было поразительно.

За эти годы мы с Крисом не раз натыкались на фотоаппараты из ранних семидесятых и всегда покупали их для Энди. Мы находили их на барахолках, по двадцать пять центов за штуку. Энди всегда очень нас благодарил. А этот мой портрет зажил своей жизнью – бесчисленные репродукции выставлялись в разных галереях по всему миру.

Оригинал Уорхола по-прежнему у меня. Я не смогла бы с ним попрощаться. Хотя в следующем году я расстанусь с ним ненадолго: одолжу его Музею Уитни для ретроспективного показа работ Уорхола.

Потом Энди попросил меня позировать для портрета, который он создавал вживую в Линкольн-центре на презентации компьютера Commodore Amiga. Туда пригнали целый оркестр и собрали огромную компьютерную панель управления, приставив к ней кучу техников в белых халатах. Те задавали всю палитру цветов Уорхола, в то время как он сам продумывал и рисовал мой портрет. Я позировала на камеру. Поворачивалась к Энди, проводила рукой по волосам и, подражая Мэрилин, томно интересовалась: «Вы готовы меня рисовать?» Энди чрезвычайно забавно выглядел, когда в своей безэмоциональной манере ругался с компьютерной программой.

Думаю, было создано всего две копии этого сгенерированного компьютерного Уорхола, и одна хранится у меня. Компания Commodore также подарила мне один компьютер, который я отдала Крису – тот обожает всякую технику. Наша квартира начинала напоминать кабину самолета со всеми этими компьютерами, синтезаторами, электроникой и проводами. Одно время Крису очень хотелось иметь собственную круглосуточную студию. Так он мог бы основать собственную компанию и работать с другими группами. Но это обошлось бы в кругленькую сумму. И так случилось, что мне предложили солидный гонорар за помощь в раскрутке дизайнерских джинсов.

Ты только посмотри, какие мы тут милые, Фредди!

Глория Вандербилт, дизайнер, работала на компанию Murjani; раньше мы встречались с ней один раз, мельком, – буквально только поздоровались. Она меня заворожила. Глория вела невероятно эксцентричный образ жизни: светская львица и богатая наследница, которая стала художницей, актрисой, писательницей, моделью и модным дизайнером. В связи с этой рекламой больше всего меня интересовала именно она. И еще идея поп-арта. Я хотела создать рекламу, которая не только продавала бы джинсы, но и резонировала с моей собственной жизнью, что-то вроде художественного рок-клипа. Мы пригласили наших друзей: Lounge Lizards, Джеймса Ченса и Аню Филипс, чтобы они тоже поучаствовали. Но в этой маленькой авантюре на стыке искусства и коммерции мне больше всего запомнилось то, какими тесными оказались те розовые джинсы. До смешного тесными. Мне даже потребовалась помощь нескольких симпатичных представителей мужского пола, чтобы их снять.

Память субъективна. Многое зависит от того, под каким углом ты смотришь на события. Вести беседы о политике и деньгах – или о том, кто, когда и какие наркотики принимает, – все равно что пересматривать фильм «Расёмон»[69]. Всем приятно думать, что это именно они открыли нас, сделали меня звездой, приручили маленьких чокнутых маньяков, которые бесились в студии. Что касается последнего, то это, кажется, воспоминания Майка Чепмена, хотя лично я такого не помню. Как бы то ни было, мы любили Майка, и без него нам никогда бы не удалось сделать такие шикарные записи. Мы так его обожали, что согласились провести два месяца в Лос-Анджелесе и записать с ним новый альбом. Раньше его заставляли приезжать в Нью-Йорк, и ему это не нравилось. Так что единственным честным и справедливым выходом было самим заявиться в город машин, где попасть куда-либо можно только на автомобиле, и записать там альбом под названием Autoamerican.

Нас поселили в Oakwood Apartments; сначала мы не знали, что это по другую сторону холма, в Бербанке. Здесь было полным-полно бездомных и драгдилеров. Часто мы попадали в поток машин без опознавательных знаков, которые вдруг появлялись, окружали какой-нибудь автомобиль и арестовывали его пассажиров – совсем как в старые добрые времена в Нью-Йорке. Вот только это был не Нью-Йорк, а Бербанк. Мысль о том, чтобы провести там два месяца, каждый день просыпаться рано утром и мчаться в голливудские United Western Studios, к разряду приятных не относилась. А в один из дней мы услышали оглушительный рев полицейских вертолетов над головами, как будто оказались во Вьетнаме. На парковке кого-то застрелили. Так у нас появился предлог, чтобы убраться из этого места и на всех парах умчаться на другую сторону холма. Мы въехали в Chateau Marmont, в один из их типичных старых летних домиков, расположенных рядом с бассейном. Этот небольшой дом нам понравился куда больше.