подобных чудес. Потом с апломбом, очень категорично, не скупясь на технические термины, которые так любят употреблять люди нашего поколения, что я про себя называл «тоном экономиста», она принялась разбирать образ жизни местного населения, пустившись в рассуждения о предрассудках и суевериях, отсталом способе обработки земли, о мошенничествах на шахтах, кончив, само собой разумеется, выводами о прибавочной стоимости и эксплуатации человека человеком. Из духа противоречия я сказал ей, что для меня как раз самым радостным открытием в этом путешествии было то, что остались еще в мире обширные земли, где люди не знают житейской суеты, и многие здесь вполне довольствуются тем, что имеют соломенную кровлю над головой, кувшин, миску, гамак да гитару; у этих людей сохранился еще анимизм и верность старым традициям; в их памяти живут мифы, которые свидетельствуют о культуре, пожалуй, более благородной и разумной, чем та, которая нам досталась там. Потому что для народа гораздо важнее сохранить в памяти «Песнь о Роланде», чем иметь в квартире горячую воду. Мне приятно было узнать, что не перевелись еще люди, не склонные менять свою бессмертную душу на какое-нибудь автоматическое приспособление, которое, упразднив профессию прачки, упраздняет заодно и ее песни, уничтожая таким образом фольклор, создававшийся тысячелетиями. С таким видом, точно она не слышала моих слов или будто они ей ничуть не интересны, Муш заявила, что здесь нет ничего достойного изучения или наблюдения и что вообще у этой страны нет ни истории, ни своего характера; затем, считая дело решенным, она заявила, что завтра на рассвете мы отправляемся обратно и что наше судно будет плыть теперь по течению, а потому на все возвращение уйдет немногим больше одного дня. Однако теперь ее желания меня не интересовали. Это было совсем непохоже на меня; и поэтому, когда я сухо объявил ей, что собираюсь выполнить договор, заключенный с университетом, и добраться до тех мест, где могут оказаться музыкальные инструменты, которые мне поручено найти, она вдруг пришла в бешенство и обозвала меня буржуем.

Это оскорбление – я-то его хорошо знал! – напомнило мне те времена, когда некоторые женщины ее типа объявляли себя революционерками лишь для того, чтобы сблизиться с людьми, бросившими вызов обществу, среди которых было немало интересных представителей интеллигенции; свои сексуальные стремления эти женщины старались прикрыть разного рода социальными и философскими идеями точно так же, как раньше они прикрывались эстетическими программами некоторых литературных кружков.

Всегда чрезвычайно внимательная к собственному благополучию, превыше всего ставящая собственные удовольствия и страстишки, Муш представлялась мне настоящей, ярко выраженной буржуа. Однако сама она называла буржуем – высшее оскорбление – всякого, кто пытался противопоставить ее критериям нечто так или иначе связанное с какими-нибудь обязательствами или неудобными для нее принципами, противопоставить нечто такое, что не допускало определенных вольностей в физических отношениях, считалось с религиозными устоями или просто призывало к порядку. И поскольку мое намерение не позориться перед Хранителем и, в конечном счете, перед собственной совестью вставало на ее пути, такое намерение следовало, по ее мнению, квалифицировать как посредственное. Она поднялась во весь рост на кровати – растрепанные волосы падали ей на лицо – и, в ярости сжав свои маленькие кулачки, поднесла их к моим вискам. Такой я видел ее впервые. Она кричала, что желает оказаться в Лос-Альтос как можно раньше; что горная прохлада необходима ей, чтобы оправиться; что именно там следует нам провести остаток моего отпуска. Одно название Лос-Альтос привело меня в бешенство – я вспомнил ту подозрительную заботу, какой окружила мою приятельницу художница-канадка. Ссорясь с Муш, я всегда был осторожен в выражениях, но в этот вечер я со злорадством смотрел на нее, такую некрасивую при свете керосиновой лампы, и испытывал нездоровую потребность ранить ее, желая выместить всю старую, скопившуюся в глубине моего существа злость. Я начал с того, что оскорбил канадку, и это подействовало на Муш так, словно ее укололи докрасна накаленной булавкой. Она отступила на шаг назад и вдруг швырнула в меня флягу с водкой, едва не угодившую мне в голову. И тут же, сама испугавшись того, что сделала, она повернулась, точно в раскаянии протягивая руки мне навстречу. Но поздно; ее выходка словно разрушила что-то, до сих пор меня сдерживавшее, и я крикнул Муш, что не люблю ее, что не могу больше выносить ее присутствия и что даже тело ее мне противно. Должно быть, так ужасно, так непривычно звучал удививший даже меня самого мой собственный голос, что Муш выбежала во двор, точно боясь, как бы я не перешел от слов к делу.

Но она забыла о том, что во дворе грязно, и, поскользнувшись, с разбегу шлепнулась в лужу с черепахами. Под ее руками мокрые панцири зашевелились, словно доспехи воинов, которых засосала трясина. Объятая ужасом, Муш пронзительно закричала, и тут же проснулись замолкшие было собаки. Под аккомпанемент небывалого по размаху концерта, который подняли разбуженные псы, я втащил Муш в комнату, скинул с нее провонявшее тиной платье и куском грубого полотна смыл с ее тела грязь. Потом, дав ей хороший глоток водки, укрыл получше на своей раскладушке и вышел на улицу, не обращая внимания на ее рыдания и призывы. Мне хотелось – нет, мне было просто необходимо – забыть о ней хотя бы на несколько часов.

По соседству в таверне сидел грек и пил в компании какого-то мужичонки с лохматыми бровями. Грек представил мне мужичка, сказав, что его зовут Аделантадо, и обратил мое внимание на то, что желтый пес, лакавший с ним рядом пиво из чашки, – существо замечательное и откликается на имя Гавилан[110]. Старатель обрадованно сообщил мне, что это редкое везение, что не иначе как счастливый случай свел меня с личностью, которую не так-то часто видят в Пуэрто-Анунсиасьон. Сельва охватывает огромные территории, объяснил он мне, в ней есть все: горы и бездны, скрытые в земле богатства, кочевые племена, следы исчезнувших культур; в сельве есть все, и вместе с тем это замкнутый, цельный мир, который сам кормит свою фауну и людей, сгущает свои тучи, рождает свои громы и льет свои дожди; ее население скрыто от постороннего мира, это белое пятно на карте, бескрайнее растительное царство, в которое ведет очень мало дорог. «Своего рода Ноев ковчег, где собрались по паре животные со всего света и куда ведет один-единственный ход», – заметил мужичок. Чтобы проникнуть в этот мир, Аделантадо приходилось добывать ключи от потайных дверей: он один знал проход, запрятанный меж двух