сжав пальцы у рта, издала долгий нечеловеческий вопль – так кричит раненное стрелой животное, или роженица, или одержимый – и обхватила гроб руками. Хриплым прерывающимся голосом она стала говорить, что разорвет на себе одежды и выцарапает себе глаза; что не хочет больше жить и бросится в могилу и что пусть ее засыплют землей. Ее хотели оторвать от гроба, но она яростно сопротивлялась и на таинственном, наводящем ужас языке угрожала тем, кто пытался отцепить ее пальцы от черного бархата; слова ее будто поднимались из глубин пророчеств и ясновидения. Сотрясаясь в рыданиях, она говорила о великих несчастьях, о конце света, о Страшном суде, о бедствиях и искуплении. В конце концов ее увели из комнаты, увели в полуобморочном состоянии – ноги Росарио волочились по земле, а волосы растрепались. Ее черные чулки порвались, ноги в наспех подкрашенных туфлях со стесанными каблуками тащились по полу носками внутрь и произвели на меня страшное, раздирающее душу впечатление. Но гроб уже обнимала следующая сестра… Потрясенный силой этого горя, я неожиданно подумал об античной трагедии. В таких многочисленных семьях, где в сундуках на каждого было запасено траурное платье, смерть была вещью довольно обычной. Матери, которым приходилось много рожать, часто вспоминали о ее существовании. Но эти женщины, которые знали, как облегчить участь умирающего, которые с детских лет умели одевать покойников, завешивать зеркала и читать подходящие к случаю молитвы, эти самые женщины протестовали против смерти в силу обычая, шедшего из очень далеких времен. Это был своеобразный протест, протест отчаянный и угрожающий, носивший характер почти магического заклинания, протест против присутствия Смерти в доме. Рыдания этих крестьянок над мертвым телом напоминали плач хоэфор[112], их густые волосы развевались, словно черные вуали, и падали на лица – точь-в-точь царские дочери, воющие троянки, изгнанные из горящих дворцов. То безысходное отчаяние, тот восхитительный драматизм, с каким девять сестер – их было девять – одна за другой появлялись из правой и левой дверей, подготавливая выход Матери, которая и была несравненной Гекубой[113], клянущей свое одиночество, рыдающей над развалинами родного дома и сетующей на то, что она потеряла своего божественного властелина, – все это заставило меня заподозрить, что немало здесь было от театрального искусства. Стоявший рядом со мной один из родственников заметил в неподдельном восхищении, что эти женщины неплохо оплакивают покойника. И тем не менее я чувствовал, что все это захватило меня, словно разбудив во мне смутные воспоминания о погребальных обрядах, которые свершались людьми, жившими многие сотни лет до меня. И откуда-то из глубины моей памяти всплыли стихи Шелли, все время повторяющийся рефрен:

…How can’st thou hear

Who knowest not the language of the dead![114]

В городах, где я раньше жил, люди уже не понимали смысла этих голосов, потому что они давно забыли язык тех, кто умел разговаривать с умершими. Язык понимающих предсмертный ужас того, кто навсегда уходит от людей и тоскует, боясь остаться в одиночестве на неведомом пути. Угрожая, что они бросятся в могилу своего отца, девять сестер следовали одному из самых благородных проявлений тысячелетнего обычая, согласно которому покойнику отдают различные вещи и невыполнимые обещания, чтобы скрасить его одиночество; в рот умершему кладут монеты, вокруг ставят фигурки слуг, женщин и музыкантов; его снабжают паролем и пропуском в расчете на Перевозчиков и Хозяев Того Берега, тарифы и требования которых никому не известны. И я подумал, какой жадной и лицемерной стала смерть у людей Моего Берега, у моих соотечественников, – смерть с ее хладнокровными и бездушными церемониями, с ее пышной бронзой, помпой, молитвами и венками, под которыми скрывается четкая работа похоронных контор, сдающих напрокат торжественность и похоронные принадлежности, и которые едва прикрывают руки, протянутые над трупами в ожидании денег. Быть может, кто и усмехнулся бы, глядя на разворачивавшуюся пред моими глазами трагедию. Однако именно благодаря ей мы познали самые первые обряды, существовавшие у человека. Я думал как раз об этом, когда ко мне подошел Искатель Алмазов и не без лукавства посоветовал пойти к Росарио, которая сейчас на кухне, одна, готовит женщинам кофе. Задетый его насмешливым тоном, я ответил, что мне кажется неудобным тревожить сейчас Росарио в ее горе.

…Войди не страшася;

Мужу бесстрашному, кто бы он ни был,

хотя б чужеземец, —

сказал грек тоном, каким повторяют заученный урок, —

Все по желанью вернее других исполнять удается.

Я только собрался ответить ему, что не нуждаюсь в столь смелых советах, как старатель с неожиданным пафосом прибавил:

Прежде всего подойди ты, в палату вступивши, к царице;

Имя царицы Арета; она от одних происходит

Предков с высоким супругом своим Алкиноем.

И, видя, что его слова потрясли меня, он, уставившись на меня своими птичьими глазами, со смехом сообщил: «Гомер, «Одиссея», – и решительно подтолкнул меня к кухне.

Там, среди огромных кувшинов на подставках, глиняных котлов и очагов, в которых горели дрова, стояла Росарио и лила кипяток в огромный полотняный конус, за долгие годы побуревший от кофейной гущи. Казалось, горе ее выплеснулось, и ей стало легче. Спокойно она рассказала мне, что моление четырнадцати святым заступникам о спасении ее отца опоздало. Потом так, словно рассказывала сказку, поведала мне о болезни отца, и рассказ Росарио обнаружил ее мифологический подход к пониманию физиологии человека. Оказывается, все началось ссорой с кумом и осложнилось тем, что отец перегрелся на солнце, когда переплывал реку, отчего соки стали подниматься к мозгу, но были остановлены на полдороге сквозняком, и поэтому кровь отхлынула от половины тела; от этого началось воспаление в ляжках и в паху и в конце концов кончилось тем, что после лихорадки, длившейся сорок дней, стенки сердца затвердели. Росарио рассказывала, а я все ближе и ближе подходил к ней, притягиваемый каким-то теплом, которое исходило от ее тела и сквозь одежду проникало до самой моей кожи. Она оперлась локтями на края большого, стоящего на земле глиняного кувшина так, что талия ее повторяла изгиб кувшина. Огонь очага освещал Росарио спереди и вспыхивал таинственными огоньками в ее темных глазах. Стыдясь самого себя, я почувствовал, что желаю ее, желаю с той страстью, которой не испытывал с далеких дней юности. Не знаю, может, меня захватила эта мерзкая игра – предмет бесчисленных преданий, – которая заставляет нас желать полное жизни тело,