если рядом – другое тело, которое никогда уже не вернется к жизни; но только, видно, такой страстью был полон мой взгляд, срывающий ее траурные одежды, что Росарио, не отрываясь от кувшина и чуть изогнувшись, спокойно обошла вокруг него, словно вокруг колодца, так что кувшин встал между нами, а она, снова облокотившись на него, глядела на меня как с другого берега через эту черную, полную воды яму; наши голоса звучали гулко, будто в соборе. Время от времени она оставляла меня одного и уходила в комнату, где стояло тело, а потом, вытирая слезы, возвращалась туда, где ждал ее я, ждал с нетерпением любовника. Мы не много сказали друг другу. Но она позволяла смотреть на нее через этот полный воды кувшин, и сладостная пассивность, с какой она позволяла смотреть на себя, очень походила на ту, с которой женщина отдается. Скоро пришло время рассвета, однако не рассветало. Удивленные этим, все высыпали во двор. В том месте, где должно было подняться солнце, небо заслоняла странная красноватая туча, похожая на облако дыма, или раскаленного пепла, или темной пыльцы, которая стала подниматься и закрыла все – от горизонта до горизонта. Когда туча оказалась над нами, то на крыши, на стоявшие во дворах кувшины и на наши плечи из нее дождем посыпались бабочки. Это были маленькие бабочки темно-красного цвета в лиловую полоску; где-то далеко, за этой бескрайней сельвой, размножались они безмятежно и с головокружительной быстротой, пока вдруг мириады их не поднялись в воздух и не понеслись прочь, гонимые каким-то катаклизмом, какой-то катастрофой, у которых не было свидетелей и которые никогда не попадут в историю. Аделантадо рассказал мне, что подобные переселения здесь не новость и что, когда такое случается, бывает, что солнце не показывается целый день. Потому погребение отца Росарио будет происходить при свете двух свечей, этой ночью среди бела дня, которая стала багровой от цвета крыльев. Этому уголку земли еще знакомы были великие переселения, подобные тем, о которых рассказывалось летописцами мрачного средневековья, переселения, во время которых Дунай становился черным от крыс или волков, передвигавшихся огромными стаями и забегавших даже на городские рынки. Мне рассказали, что на прошлой неделе в соседнем селении огромного ягуара убили на церковной паперти.

XV

(Суббота, 16 июня)

Наполовину захваченное кустарником, победно перешагнувшим через каменную стену, кладбище, где мы похоронили отца Росарио, было чем-то вроде продолжения и подсобного помещения самой церкви и отделялось от нее одной лишь грубо сколоченной дверью и каменной площадкой, которая служила подставкой тяжелому кресту с короткой перекладиной; на сером камне креста были изображены резцом многочисленные орудия страстей господних. Сама церковь – каменная, с очень толстыми стенами – казалась приземистой и массивной, так как ниши ее были глубоки, а контрфорсы очень круты, отчего они гораздо более походили на контрфорсы крепости. Своды церкви были низкие и неровные, потолок деревянный, балки опирались на плохо обструганные консоли: всем своим видом церковь напоминала ранние романские храмы. Внутри – хотя было уже за полдень – царили красноватые сумерки: туча бабочек все еще стояла между солнцем и землей. Здесь, в окружении свечей и светильников, еще более святыми, еще более понятными казались привычные всем святые, потому что здесь каждый занимался издревле присущим ему делом, словно храм прежде всего был цехом: святому Исидору дана была в руки мотыга, чтобы он по-настоящему обрабатывал свой пьедестал, одетый свежей травой и маисовыми стеблями; у святого Петра было огромное кольцо для ключей, на которое каждый день вешали новый ключ; святой Георгий с такой яростью разил дракона, что меч его, взлетавший над врагом, гораздо больше походил на гаррочу;[115] святой Христофор, прислонившийся к пальме, был так огромен, что сын божий, которого он держал на плече, едва доставал ему до уха, а на псах, лижущих язвы Лазаря, была наклеена шерсть, чтобы они были похожи на настоящих собак. Щедро наделенные властью, которую им приписывали, придавленные гнетом требований, эти святые получали сполна и звонкой монетой за каждую обращенную к ним просьбу, и за то, что в любой час дня и ночи их могли вытащить для крестного хода; одним словом, в повседневной жизни селения они стали чем-то вроде божественных чиновников, заступниками-сдельщиками, работниками небесной канцелярии, постоянно находящимися в распоряжении Министерства просьб и жалоб.

Каждый день они получали новые подарки, в их честь зажигались новые свечи, которые обычно означали новые просьбы: чаще всего обращались за искуплением, если случалось выругаться в сердцах. Но просили и о многом другом. Просили, когда заболевали ревматизмом, и когда выпадал град, и если заблудился скот. Карточные игроки призывали их на помощь, а проститутка ставила свечу в удачный день. Такие вещи – о них, смеясь, рассказал Аделантадо – примиряли меня с этим божественным миром, миром, который в городах, где мне приходилось жить, утратил всякую связь с жизнью – даже позолоченные надписи на металлических решетках часовен выцвели, а рисунки витражей стали вычурными. Вокруг этого Христа из почерневшего дерева, который, казалось, истекал кровью над главным алтарем, царила атмосфера ауто сакраменталь, атмосфера мистерии, наводящая ужас атмосфера кровавых житий святых. Подобное ощущение я испытывал однажды в древней византийского стиля часовне при виде изображений мучеников, черепа которых были рассечены кривыми саблями, и воинственных епископов верхом на конях, окровавленные подковы которых топтали головы язычников. В другое время я, наверное, задержался бы подольше в этой сельской церквушке, но не сегодня; окутывавший нас мрак (бабочки все еще летели) угнетал меня, это слишком затянувшееся затмение действовало мне на нервы. К тому же давала себя знать бессонная ночь, и я пошел в гостиницу. Решив, что еще не рассветало, Муш спала, обняв подушку. Проснулся я через несколько часов; Муш в комнате уже не было; темная туча прошла, и солнце стояло в небе. Довольный тем, что мне, по-видимому, удалось избежать ссоры, я отправился в дом Росарио, страстно желая, чтобы она уже проснулась. А там жизнь уже вошла в привычную колею. Одетые в траур женщины спокойно занимались домашними делами – испокон веков жизнь берет верх над обычной житейской неприятностью – смертью. Во дворе, полном спящих собак, Аделантадо с братом Педро обсуждали кратчайший путь в сельву. Пришла и Муш в сопровождении грека. Казалось, она забыла о своем намерении вернуться, которое с такой яростью высказала накануне вечером. Напротив: выражение ее лица было теперь ехидно-веселым и даже вызывающим, и Росарио, шившая траурное платье, заметила это в