стволов, единственный путь на пятьдесят лиг в округе, приводивший к узкой каменной лестнице, сложенной природой из плоских валунов; по этой лестнице можно было спуститься в таинственную долину, дыбившуюся причудливыми скалами. Только он знал, где находится мостик из лиан, по которому можно пройти под водопадом к потайной двери, скрытой вьющимися растениями; ему одному был известен проход через пещеру с наскальными изображениями или укромную бухточку, которые выводили к другим потайным ходам. Он умел прочесть тайнопись надломленных ветвей, зарубок на древесной коре и ветки, не просто упавшей, а положенной. Аделантадо исчезал на целые месяцы, а потом в один прекрасный день, когда о нем меньше всего вспоминали, вдруг выныривал с какой-нибудь ношей через лазейку в сплошной стене растений. Иногда вся его поклажа состояла из одних бабочек, в другой раз – из шкурок ящериц или полного мешка перьев серой цапли, а то – живых птиц, удивительно певших, или каких-нибудь древних гончарных изделий, повторявших формы человеческого тела; иногда это были музыкальные инструменты или необычного плетения корзины, которые могли бы заинтересовать какого-нибудь путешественника. Один раз, после долгого отсутствия, он появился в сопровождении двух десятков индейцев, которые несли орхидеи. Имя Гавилан было дано собаке за ловкость, с которой она ловила птиц, не повредив ни одного пера, и приносила хозяину, чтобы тот посмотрел, представляет ли добыча интерес для общего дела. Воспользовавшись тем, что Аделантадо позвали с улицы и он вышел поздороваться с Ловцом Тунца, который как раз проходил мимо в сопровождении нескольких из своих сорока двух внебрачных детей, грек поспешил сообщить мне, что, по общему мнению, этот необыкновенный человек наткнулся во время одного из своих путешествий на удивительные запасы золота, местоположение которых с тех пор и по сей день держит в строжайшем секрете. Иначе нельзя было объяснить того, что приходившие с ним носильщики-индейцы тут же уходили, взяв с собой провизии гораздо больше, чем это требовалось для их собственного пропитания; кроме того, они уносили с собой то молоденького поросенка, то ткани, гребни, сахар или еще какие-нибудь вещи, совершенно не нужные людям, путешествующим в глуши. Аделантадо уходил от расспросов и, накричав на индейцев, прогонял их обратно, в сельву, не давая разгуливать по селению. Поговаривали, что, вероятнее всего, он разрабатывает золотую жилу с помощью людей, которых преследует закон, а может, даже не обошлось и без пленных, купленных у какого-нибудь воюющего племени; ходили слухи даже, что он стал королем негров, которые бежали в сельву триста лет назад и там построили – как утверждали некоторые – со всех сторон защищенное частоколом селение, откуда постоянно несся грохот барабанов. Но в этот момент вернулся Аделантадо, и грек, чтобы переменить тему, заговорил о цели моего путешествия. Аделантадо, видно, уже привык иметь дело с людьми, которые приезжают сюда с самыми невероятными намерениями, и даже мог похвастать дружбой с удивительным человеком – собирателем трав, – по имени Монтсальвахе, которого он не преминул нам расхвалить; Аделантадо рассказал, что нужные мне инструменты можно найти в любой деревушке одного из племен, которое живет отсюда в трех днях пути по той самой реке, что несется по дну ущелья и называется Пинтадо[111], так как цвет ее бурных вод постоянно меняется. Я стал расспрашивать его о некоторых первобытных обрядах; потом он перечислил мне все, какие он только помнил, предметы, которые служили музыкальными инструментами, показал, как звучит каждый из них – водка обострила его способность к звукоподражанию, – и рассказал, каким образом на них играют; он упомянул барабаны, сделанные из стволов деревьев, флейты из костей, трубы из рогов и черепов, «кувшины, в которые дуют на похоронах», и бубны, использующиеся при заговорах. Тут появился брат Педро де Энестроса и сообщил, что только что умер отец Росарио. Немного опечаленный неожиданным известием и подгоняемый желанием увидеть девушку, о которой я ничего не знал с самого нашего прибытия сюда, я направился к дому, где жил ее отец. Мы вместе с греком, монахом и Аделантадо шли улочками, посередине которых неслись мутные ручьи; позади нас бежал Гавилан, никогда не упускавший случая просидеть ночь подле покойника, если только ему случалось в это время быть в селении. Во рту у меня еще стоял отдающий орехом вкус водки, приготовленной из сока агавы; эту водку я только что с удовольствием попробовал в таверне под цветистой вывеской с великолепно нелепым названием: «Воспоминания о будущем».

XIV

(В ночь на пятницу)

В огромном доме о восьми окнах, забранных решетками, продолжала свою работу Смерть. Она была здесь повсюду, усердная и заботливая; она водворила пышность в доме, руководила плачем, зажигала свечи, следя за тем, чтобы все селение разместилось в заставленных скамьями просторных помещениях, двери которых были распахнуты настежь, и чтобы все могли наблюдать за делом ее рук. На катафалке, покрытом старым, тронутым молью бархатом, уже возвышался гроб, еще хранивший звонкий перестук молотка, гроб, сколоченный грубыми серебристыми гвоздями и только что принесенный сюда плотником, который никогда не снимал точной мерки с покойника, потому что его предусмотрительная память прочно хранила размеры каждого жителя деревни. Из темноты ночи появлялись цветы, распространявшие удушливый аромат; цветы, которые срезали во дворах или с кустов, растущих в горшках на подоконниках; цветы, принесенные из садов, уже захваченных сельвой: туберозы и жасмин с тяжелыми лепестками, лесные лилии и восковые магнолии были собраны в букеты и перетянуты лентами, которые вчера еще украшали пышные праздничные прически. В прихожей и в гостиной стояли мужчины и разговаривали серьезно и тихо; а в спальне молились нараспев женщины, одержимо повторяя: «Да хранит тебя господь, Мария всемилостивая; да пребудет он с тобою, благословенная…»

Шелест молитвы поднимался из темных углов, из-за изображений святых и от четок, свисавших с балок; он поднимался, рос и опадал равномерными, мягкими волнами, словно шелестящий камешками морской прибой. Все зеркала – в их глуби жил покойный – были завешены крепом и холстом. Несколько человек из числа местных знаменитостей – Боцман, Алькальд, Учитель, Ловец Тунца и Кожевенник – склонились над гробом, предварительно побросав окурки в шляпы. В этот момент какая-то девушка, худая, вся в черном, пронзительно вскрикнула и, словно в конвульсиях, упала на пол. Ее вынесли из комнаты на руках. Теперь к гробу подходила Росарио. В трауре с ног до головы, с гладко зачесанными блестящими волосами и побелевшими губами, она показалась мне потрясающе красивой. Она посмотрела вокруг расширившимися от слез глазами и вдруг, словно пораженная в самое сердце,