тот же момент, что и я. Моя приятельница сочла нужным объяснить, что с Яннесом они встретились на пристани, около пироги, которую снаряжали сборщики каучука, намереваясь подняться вверх по реке не через порог Черные Камни, а кратчайшим путем, по узкому ущелью, проходимому в это время года. Она якобы уже давно просила старателя, чтобы он сводил ее посмотреть гранитный барьер, стеной встававший на пути всякого большого судна каждый раз с того самого дня, как первооткрыватели заплакали от досады, увидев эту страшную картину: покрытые пеной пороги, массы выталкиваемой воды, застрявшие поперек течения стволы деревьев и клокочущие водовороты. От ее рассказа об этом грандиозном зрелище потянуло литературщиной: только она стала показывать цветы – что-то вроде диких лилий, – которые собрала на самом краю грохочущей пропасти, как Аделантадо, вообще никогда не обращавший внимания на то, что говорят женщины, прервал ее речь – которую он, кстати, и не понимал – нетерпеливым жестом. По его мнению, нам следовало воспользоваться пирогой сборщиков каучука и пройти с ними часть пути. Яннес тоже согласился, что мы могли бы добраться до алмазной шахты, которую разрабатывали его братья, той же ночью. Вопреки тому, что я ожидал, Муш, услышав об алмазной шахте, – я полагаю, ослепленная видением грота, сверкающего драгоценными камнями, – с радостью ухватилась за эту идею. Она повисла на шее у Росарио, умоляя ее сопровождать нас на этом, таком легком этапе нашего путешествия. Ведь завтра мы уже будем отдыхать на шахте. Потом мы отправимся дальше, а она сможет подождать там нашего возвращения. Мне думается, Муш решила рискнуть еще одним днем, чтобы узнать, какие еще трудности могут встретиться нам на пути, и заодно заручиться компанией на случай, если ей придется возвращаться в Пуэрто-Анунсиасьон, бросив нас. Как бы то ни было, но мне было бы очень приятно, если бы Росарио согласилась ехать с нами.

Я посмотрел на нее и увидел, что она подняла глаза от шитья, словно ожидая моего согласия. И поняв, что я согласен, пошла разговаривать с сестрами: и в ту же минуту из прачечной и кухни послышались громкие возражения и уверения, что решение это – чистое безумие. Однако Росарио, не обращая на это внимания, вернулась с увязанной в узелок одеждой и грубым платком. Воспользовавшись тем, что Муш ушла немного вперед по дороге, которая вела к постоялому двору, Росарио торопливо сообщила мне – с таким видом, будто открывает секрет огромной важности, – что цветы, которые принесла с собой моя приятельница, не растут на скалах у Черных Камней, а встречаются на покрытом пышной зеленью острове, где раньше было поселение миссионеров, теперь заброшенное: и она указала мне рукой, где находится этот остров. Я собирался расспросить ее подробнее, но с этого момента и до той минуты, пока мы не уселись в пирогу, Росарио постаралась не оставаться больше со мной наедине. Миновав узкое ущелье, где все время приходилось отталкиваться шестом, пирога двинулась вверх по реке, держась ближе к берегу, чтобы не попасть в сильное течение. Треугольный – как на старинных галерах – парус, отстающий от мачты, освещали лучи заходящего солнца. В этом преддверии сельвы пейзаж был одновременно торжественным и мрачноватым.

На левом берегу виднелись печальные аспидно-черные холмы, сплошь во влажных полосах; у подножий их лежали обломки гранитных скал, казавшиеся издали ящерицами, тапирами и еще какими-то окаменевшими животными. Среди покоя поймы высилась трехъярусная громада скалы, походившая на надгробие; овальная сверху, издали она напоминала приготовившуюся к прыжку огромную лягушку. В этом неживом, почти лишенном деревьев пейзаже все дышало тайной. Время от времени попадались базальтовые нагромождения, почти прямоугольные глыбы, поверженные и разбросанные, и редкие заросли кустарника; они казались развалинами древних храмов, дольменами и менгирами[116], остатками заброшенного некрополя, где царствовали безмолвие и покой. Словно какая-то иная культура, созданная людьми, не похожими на тех, которые известны нам, некогда процветала здесь и, исчезнув в ночи веков, оставила нам следы своей архитектуры, назначение которой так и осталось неизвестным. Просто законы слепой геометрии действовали здесь, разбрасывая эти скалы, возвышающиеся или поверженные то в одиночку, то группами; они ступенями спускались к реке: группа прямоугольных скал, группа плоских плит, группа камней, разных по форме, соединенных друг с другом дорожками, усыпанными мелкими обломками – обломками разрушенных обелисков. На самой середине реки неожиданно поднимались островки, напоминая нагромождения блуждающих обломков скал или пригоршни булыжников – точно разбросал их повсюду фантастический разрушитель гор. При виде каждого нового островка во мне оживала и начинала биться навязчивая идея, которую заронила в мою душу своим странным объяснением Росарио. В конце концов я – нарочито небрежно – спросил, что это за остров, на котором находится брошенное поселение миссионеров. «Это остров Святой Приски», – ответил брат Педро, слегка смутившись. «Скорее его следовало бы называть островом бога Приапа»[117], – захохотал Аделантадо, и сборщики каучука тоже засмеялись. И я узнал, что уже много лет как разрушающиеся стены поселения францисканцев служат прибежищем тем парам, которые не могут найти себе места для наслаждения в деревне. «Этот остров был свидетелем стольких ласк, – подтвердил рулевой, – что достаточно вдохнуть только его влажный воздух, пахнувший грибами и дикими лилиями, чтобы воспламениться самому суровому мужчине, будь он даже монахом». Я пошел на корму, где сидела Росарио, занятая чтением, кажется, «Женевьевы Брабантской». Муш лежала посреди пироги на мешке с семенами саррапии; из сказанного она не поняла ничего и поэтому не заметила, что произошло нечто очень важное в наших с ней отношениях. А не заметила она оттого, что я ничуть не разозлился и – по крайней мере в тот момент – не почувствовал даже желания наказать ее за то, что она сделала. Наоборот: в этот предвечерний час, наполнивший тростниковые заросли голосами поющих жаб, окутанный жужжанием ночных насекомых, пришедших на смену дневным, я чувствовал себя легко и свободно, – и, быть может, именно потому и легко, что узнал об этой низости, – как человек, стряхнувший со своих плеч давно тяготивший его груз. На берегу белели цветы магнолии. И я вспомнил тропинку среди магнолий, по которой моя жена проходила каждый день. Но ее образ, принимая нечеткие, словно расплывающиеся очертания, так и не возник ясно в моей памяти. Покачивающаяся полость пироги напомнила мне корзину, которая в далекие дни моего детства превращалась иногда в настоящий корабль и совершала удивительные путешествия. От лежащей рядом руки Росарио шло тепло, и это тепло необычайно и сладостно обжигало мою руку.

XVI