– Не думаю, что мой подход кого-нибудь смутит, – сказал я. – Книга об Арн-Сейлсе – часть более обширного исследования, посвященного трансгрессивному мышлению. Я вроде бы уже объяснял.

– А, ясно. Так вы многим рассказали, что едете ко мне? Всем вашим друзьям?

Я нахмурился:

– Нет, никому не говорил. У меня нет привычки рассказывать, куда я еду. Но не потому, что…

– Любопытно, – заметил он.

Мы глядели друг на друга со взаимной неприязнью. Я уже собирался встать и уйти, когда Кеттерли вдруг сказал:

– Вам правда хочется понять Лоренса и почему мы ему верили?

– Да, – ответил я. – Конечно.

– В таком случае нам нужно совершить ритуал.

– Ритуал? – удивился я

– Да.

– Тот самый, что…

– Тот самый, что открывает путь в лабиринт. Да.

– Что? Сейчас? – Его предложение слегка выбило меня из колеи. (Но не испугало. Чего тут было бояться?) – Вы его еще помните?

– О да. Как я уже говорил, у меня превосходная память.

– Я… э… Надолго это? А то мне нужно…

– Это займет двенадцать минут, – ответил он.

– О! Ну, о’кей. Конечно. Почему бы нет? – Я встал. – Мне же не придется принимать наркотики? Это как-то не очень…

Кеттерли рассмеялся тем же презрительным смехом.

– Вы только что выпили чашку кофе. Этого вполне достаточно.

Он опустил жалюзи. Взял с каминной полки подсвечник со свечой. Подсвечник был старинный, бронзовый, с квадратным основанием и выбивался из остальной обстановки – современной, минималистичной, европейской.

Кеттерли велел мне встать перед дверью гостиной, лицом к коридору, на месте, где не было мебели.

Он взял мою сумку – ту, где лежали дневники, указатель, ручки, – и повесил мне на плечо.

– Это зачем? – хмурясь, спросил я.

– Вам понадобятся ваши тетради для заметок, – ответил он. – Когда попадете в лабиринт.

У него своеобразное чувство юмора.

(Выводя эти строки, я чувствую, как на меня накатывает ужас. Я знаю, что будет. Рука дрожит, мне приходится сделать перерыв, чтобы унять дрожь. Однако тогда я ничего не ощутил, никакого зловещего предчувствия.)

Он зажег свечу и поставил ее в коридоре сразу за дверью. Пол в коридоре был такой же, как в гостиной: толстые дубовые доски. Я заметил темное пятно там, куда Кеттерли поставил свечу, как будто от воска, а внутри пятна – более светлый квадрат точно по размеру подсвечника.

– Сосредоточьтесь на свече, – велел Кеттерли.

Я стал смотреть на пламя.

Однако думал о темном пятне и светлом квадрате точно по размеру подсвечника. Тогда-то я и понял, что Кеттерли лжет. Свеча стояла на этом самом месте много-много раз, он совершал ритуал снова и снова. Он по-прежнему верит. По-прежнему думает, что может проникнуть в иной мир.

Я не боялся, мне было, скорее, забавно. Я начал сочинять вопросы, которые задам после ритуала, чтобы уличить его в обмане.

Он выключил свет. В доме стало темно, только на полу горела свеча и сквозь жалюзи пробивался оранжевый свет уличных фонарей.

Кеттерли встал у меня за спиной и велел мне не сводить глаз со свечи. Потом заговорил речитативом на языке, которого я прежде не слышал. По сходству с валлийским и корнуэльским я предположил, что это бриттский. Думаю, если бы я не разгадал его секрет раньше, то к этому времени точно бы догадался. Он декламировал с убеждением, с жаром, как будто безусловно верит в то, что делает.

Я несколько раз слышал имя «Аддедомар».

– Теперь закройте глаза, – сказал Кеттерли.

Я подчинился.

Он продолжил декламацию. Некоторое время я радовался, что разгадал его секрет, потом мне стало скучно. Кеттерли уже не говорил, а завывал по-звериному: звук начинался у него в животе, очень низкий, затем становился выше, громче, противоестественней.

Все изменилось.

Ощущение было, как будто мир просто остановился. Кеттерли умолк. Берлиоз оборвался на полузвуке. Я по-прежнему стоял с закрытыми глазами, но темнота за сомкнутыми веками стала другой – более серой. Воздух стал холоднее, сырее, как в тумане. Я подумал, не распахнулась ли дверь, но на это было не похоже, поскольку в то же мгновение оборвался лондонский шум. Вокруг меня волны разбивались о стены, глухой рокот гулко отдавался в колоссальном пустом пространстве. Я открыл глаза.

Перед мной вставали исполинские стены. Восемь мраморных минотавров нависали надо мной, омрачая своими громадами помещение, их мощные рога пронзали воздух, звериные морды были угрюмы и непроницаемы.

Я, не веря своим глазам, обернулся.

Кеттерли стоял в рубашке без пиджака, абсолютно спокойный и смотрел на меня с улыбкой, как будто я – исключительно удачно прошедший эксперимент.

– Извините, что не сказал ничего раньше, – улыбнулся он, – но я правда очень рад вас видеть. Здоровый молодой человек – как раз то, что мне нужно.

– Верните все обратно! – заорал я.

Он рассмеялся.

И смеялся, и смеялся, и смеялся.

Четвертая запись от Двадцать первого дня Девятого месяца в Год, когда в Юго-западные Залы прилетел Альбатрос

Я сидел, скрестив ноги, с Дневниками на коленях, передо мной были сложенные обрывки бумаги. Я чуть повернулся, боясь их забрызгать, и сблевал на Плиты. Меня трясло.

Я принес себе попить, а заодно тряпку и еще немного воды, чтобы убрать рвоту.

Я ошибался. Другой мне не друг. И никогда им не был. Другой мне враг.

Меня по-прежнему трясло. Настолько, что я не мог поднести к губам чашку с водой.

Когда-то я знал, что Другой мне враг. Вернее, это знал Мэтью Роуз Соренсен. Но, забыв Мэтью Роуза Соренсена, я забыл и это.

Я забыл, но Другой-то помнил. Теперь я понимал: он боится, что я вспомню. Он называл меня Пиранези, чтобы не произносить имя Мэтью Роуза Соренсена. Он говорил слова вроде «Шафтсбери» и смотрел, не пробудят ли они воспоминания. Я ошибался, когда сказал, что Шафтсбери – бессмыслица. Это слово, имевшее смысл для Мэтью Роуза Соренсена.

Но почему Другой помнит, а я – нет?

Потому что он не остается в Доме, а возвращается в Иной Мир.

Озарения приходили одно за другим. Голова как будто трещала под их весом. Я стиснул ее руками и застонал.