Кеттерли смотрел на меня с интересом.

– Вы пишете ручкой на бумаге?

– Я пишу заметки в формате дневника. Для меня это самый удобный способ упорядочить информацию.

– А вы хороший архивист? – спросил он. – В целом.

– Я превосходный архивист. В целом.

– Занятно, – проговорил он.

– А что? Хотите предложить мне работу? – спросил я.

Кеттерли рассмеялся.

– Не знаю. Может быть. – Он помолчал. – Так зачем вы ко мне пришли?

Я объяснил, что интересуюсь трансгрессивными идеями, людьми, которые их выдвигают, и тем, как их принимают в различных областях – религии, живописи, литературе, естественных науках, математике и так далее.

– А Лоренс Арн-Сейлс – идеальный образец трансгрессивного мыслителя, – продолжал я. – Он преступил множество границ. Он писал о магии, делая вид, будто это наука. Он убедил группу чрезвычайно умных людей в существовании иных миров, куда якобы может их взять. Он был геем, когда это преследовали по закону. Он похитил человека, и никто до сих пор не знает зачем.

Кеттерли не отвечал. К своей досаде, я ничего не мог прочесть на его лице. Если оно что и выражало, то, скорее, скуку.

– Понимаю, все это было давно, – добавил я, стараясь изобразить сочувствие.

– У меня превосходная память, – холодно ответил он.

– О. Замечательно. Сейчас я пытаюсь восстановить картину того, что происходило в Манчестере в середине восьмидесятых. Каково это было – работать с Арн-Сейлсом. Какая была атмосфера. О чем он с вами разговаривал. Чем вас заворожил. Все такое.

– Да-а, – задумчиво протянул Кеттерли, обращаясь к самому себе, – говоря о Лоренсе, всегда употребляют это слово. «Заворожил».

– Вам оно не нравится?

– Конечно, это чертово слово мне не нравится, – раздраженно ответил он. – Вы говорите так, будто Лоренс был кем-то вроде циркового фокусника, а мы – восторженными идиотиками. Все было совершенно иначе. Он любил, когда с ним спорят. Когда защищают рационалистическую точку зрения.

– А потом?..

– Потом он разбивал вас в пух и прах. Его теории были не просто дым и зеркала. Далеко не так. Он все продумал. Не оставил ни одного логического изъяна. И он не боялся соединять разум с воображением. О мышлении досовременного человека он рассказывал убедительнее всех, кого я знаю. – Кеттерли помолчал. – Я не отрицаю, что он прибегал к манипуляциям. Безусловно, и такое бывало.

– Но вы же только что сказали…

– На личном уровне. В личных отношениях Лоренс еще тот манипулятор. На интеллектуальном уровне он был честен, на личном – хитер, как черт. Взять хоть Сильвию.

– Сильвию Д’Агостино?

– Странная девушка. Беззаветно преданная Лоренсу. Единственный ребенок в семье. Очень любила родителей, особенно отца. Оба они – Сильвия и ее отец – были талантливыми поэтами. Лоренс велел ей порвать с родителями, и она послушалась. Послушалась, потому что Лоренс так велел и потому что Лоренс – это волхв[*] и великий чародей, который поведет нас в новую эру человечества. Он ничего не выигрывал от ее разрыва с родителями. Это не обещало ему ни малейших выгод. Лоренс так поступил, потому что ему нравилась власть над людьми. Ему хотелось причинить боль ей и ее родителям. Он поступил так из жестокости.

– Сильвия Д’Агостино – одна из исчезнувших, – заметил я.

– Мне ничего об этом не известно, – ответил Кеттерли.

– Я не думаю, что вы вправе назвать его интеллектуально честным. Он говорил, что бывал в иных мирах. Он говорил, что другие там тоже бывали. Как-то это не совсем честно, а?

Возможно, я произнес это с некоторым высокомерием, которое лучше было бы скрыть, но я всегда любил побеждать в спорах.

Кеттерли нахмурился. Он как будто боролся с желанием что-то сказать. Он открыл рот, но передумал и, чуть помолчав, заметил:

– Вы мне не слишком нравитесь.

Я рассмеялся:

– Переживу.

Наступило молчание.

– Как по-вашему, отчего лабиринт? – спросил я.

– О чем вы?

– Отчего, по-вашему, он описывал иной мир – тот, в котором, по его словам, бывал чаще всего, – как лабиринт?

Кеттерли пожал плечами:

– Видение космического величия, думаю. Символ двуединства красоты и ужаса бытия. Никто не выходит оттуда живым.

– О’кей. Но я все равно не понимаю, как он убедил вас в его существовании. Мира-лабиринта то есть.

– По его указанию мы совершили ритуал, который должен был нас туда перенести. Некоторые аспекты ритуала обладали определенным… воздействием, наверное. В них присутствовал элемент внушения.

– Ритуал? Серьезно? Мне казалось, Арн-Сейлс считал ритуалы чепухой. Если не ошибаюсь, он писал об этом в «Полузримой двери».

– Да. Лоренс утверждал, что сам может попасть в мир-лабиринт без всяких ритуалов – ему достаточно изменить состояние своего ума, вернуться к детскому дорациональному мышлению, восприятию мира как чуда. Лоренс уверял, будто может делать это по собственному желанию. Неудивительно, что почти все мы – его ученики – ничего таким способом не добились, поэтому он создал ритуал, с помощью которого мы должны были попадать в лабиринт. Однако Лоренс много раз повторял, что это – уступка нашей неспособности.

– Ясно. Почти все?

– Что?

– Вы сказали, почти все его ученики не могли войти в лабиринт без ритуала. Это подразумевает, что кто-то мог.

Короткое молчание.

– Сильвия. Сильвия думала, что может попадать туда так же, как Лоренс. Возвращаясь к восприятию мира как чуда. Она была странная девушка, я же говорил. Поэтесса. Жила в собственных фантазиях. Кто знает, что ей там чудилось.

– А вы его когда-нибудь видели? Лабиринт?

Кеттерли задумался.

– По большей части я ощущал то, что можно назвать намеками. Это было чувство, будто я стою в очень большом пространстве – не только широком, но и бесконечно высоком. И, как ни трудно это признать, да, однажды я его видел. В смысле, один раз думал, что увидел.

– И как это выглядело?

– Как описывал Лоренс. Бесконечная череда классических помещений.

– И что, по-вашему, это значило? – спросил я.

– Ничего. Думаю, это не значило ровным счетом ничего.

Недолгое молчание. Внезапно он спросил:

– Кто-нибудь знает, что вы здесь?

– Простите? – Вопрос показался мне странным.

– Вы сказали, что знакомство с Арн-Сейлсом загубило мою научную карьеру. Однако вы сами, ученый, задаете вопросы, снова вытаскиваете все это на свет. Мне просто любопытно, отчего вы не проявили чуть больше осторожности. Вы не боитесь запятнать свою безупречную научную репутацию?