врагов и пока еще действовал с оглядкой на мнение иностранных держав. Но после начала войны Гитлер спустил с цепи самых радикальных сторонников расового завоевания. Стекаясь в СС и созданную Генрихом Гиммлером службу безопасности, эти люди запустили волну убийств гражданских лиц, беспрецедентную даже в их собственной кровавой истории. Когда генерал Бласковиц обратился к Гитлеру с личным протестом против этого произвола, фюрер встал на сторону СС. После того как в ноябре 1939 г. было распущено стотысячное ополчение, состоявшее из этнических немцев, многие из них охотно пошли служить в СС или полицию, а руководители айнзацгрупп СС возглавили новые отделения гестапо и службы безопасности в Польше. Поляки были национальными, а теперь еще и расовыми врагами, и если в Германии насилие нацистов еще удерживалось в каких-то рамках, то в Польше никакие ограничения не имели силы – там вместе с матерями убивали и маленьких детей [17].

Даже те польские дети, которые не видели или почти не видели насилия, быстро познакомились с новыми измерениями ужаса. В сентябре 1939 г. страх приносило само слово «война», постоянно звучавшее по радио и не сходившее с уст взрослых. Польские мальчики играли в войну так же, как мальчишки в любой другой стране, и всегда воображали себя победителями, а некоторые в самом деле участвовали в боевых действиях или служили посыльными. Но для многих детей война была совершенно новым понятием и переживанием. Для десятилетней Янины из Борова-Горы в первые две недели сентября война складывалась главным образом из радиотрансляций, перемежаемых молитвами дедушки, танцем тети, ее собственными уроками английского и радостным ожиданием прибытия французов и британцев. Для Ванды Пшибыльской война была связана с розами. Девятилетняя девочка не могла понять, почему это странное слово заставило ее мать так горько плакать в окружении белых роз, наполняющих родительский сад густым ароматом. Однажды вечером мать зашла в спальню, которую Ванда делила с сестрой, и сказала девочкам, что все потеряно. Вызывая в памяти это событие пять лет спустя, Ванда вспомнила, что тогда ощутила глубокую растерянность. В 1939 г. она не могла понять ни самого слова, ни слез матери. Вскоре немцы заняли их деревню Петркув-Куявски между Бромбергом и Кутно и арестовали ее отца, учителя местной школы [18].

Янина познакомилась со страхом в тот день, когда немцы заняли Борова-Гору, но в том кошмарном сне, о котором она написала в дневнике, не было ни мычания раненой коровы, ни даже выстрелов, из-за которых ей пришлось ползти домой, прячась в высокой луговой траве. Ей снился мертвый немецкий солдат. Незадолго до Рождества они вместе с другими деревенскими детьми наткнулись в лесу на его тело, выступающее из-под снега. За несколько дней до этого они с большим удовольствием слепили снеговика, похожего на Гитлера, а затем уничтожили его. Испугавшись, что, если немцы обнаружат тело солдата, за этим последуют репрессии, жители деревни пошли ночью в лес, чтобы тайно похоронить мертвеца. Отец строго запретил Янине рассказывать кому-нибудь о том, что произошло, и страхи взрослых только усилили собственный страх девочки. С той ночи она начала видеть во сне мертвого солдата. «Мне снится, что я пытаюсь бежать по глубокому снегу и спотыкаюсь о сапог убитого солдата. Прошлой ночью этот сон снился мне три раза, – записала девочка в дневнике 22 декабря. – И каждый раз я просыпалась вся в поту». Снег растаял, пришла весна, но Янина вспоминала мертвого солдата каждый раз, когда шла по лесу, – разглядывая ковер из мха и прошлогодних сосновых иголок у себя под ногами, она гадала, где он может лежать. Оккупация показала детям, что значит страх, даже нагляднее, чем сами военные действия. И первым уроком для них стало неожиданное бессилие взрослых, которые всегда казались такими могущественными [19].

Вскоре изменились и привычные военные игры мальчиков. Если немецкие дети просто добавили в свои игры французские кепи и эполеты, то в Польше ход игры теперь определяла сама повседневная реальность. Дети начали различать марки револьверов и пулеметов. В Бромберге дети от четырех до шести лет инсценировали казни на городской площади, одаривая самыми бурными восторгами тех, кто перед «смертью» кричал: «Еще Польша не погибла!» В Варшаве мальчики играли в освобождение заключенных, но было замечено, что они разыгрывают допросы в гестапо и в ходе этой «дикой» игры дают друг другу пощечины. Реальность вторгалась в игру: детей одинаково влекли примеры героического сопротивления и демонстрация силы завоевателей [20].

Страх, зависть и ненависть все глубже пропитывали общество, однако в Центральной Польше это выражалось не в массовых убийствах, а в мелких повседневных событиях. С приходом вермахта в Лодзь евреи стали считаться законной добычей. Давид Сераковяк наблюдал из своего окна, как еврейских женщин били и унижали на улице, а мужчин бесцеремонно угоняли на принудительные работы. Когда Ваттенберги вернулись из Варшавы, отец Мириам, известный антиквар, не раз получал от офицеров вермахта предложения «продать» им картины. Но самыми частыми и бессовестными посетителями были их немецкие соседи, семья железнодорожника, приходившие «попросить» у них постельное белье и другие предметы домашнего обихода [21].

Однажды октябрьским воскресным утром в дверь Сераковяков постучали. Открыв, они увидели, что это офицер немецкой армии и два полицейских пришли обыскать их квартиру. Отец Давида, как раз совершавший молитву, затрясся от страха – посетители застали его с наброшенным на голову молитвенным покрывалом и повязанными на руку и на лоб филактериями (тфилинами). Но вместо того, чтобы скрутить отца, как ожидала вся семья, офицер просто осмотрел их кровати, спросил, водятся ли у них клопы и есть ли в доме радиоприемник. Явно разочарованные скромностью жилища (где, как с иронией заметил Давид, они «не смогли найти ровно ничего стоящего»), представители власти ушли [22].

В следующую субботу Давид тихо читал книгу, когда вбежала его мать и сказала, что немецкие офицеры снова ищут у евреев радиоприемники. Хотя владеть ими пока официально не запрещали (соответствующий указ издали только в середине ноября), обыски нередко служили предлогом для грабежа. Посетители снова не нашли у Сераковяков ничего ценного, а обстоятельства семьи были таковы, что ни один немец не захотел бы завладеть их квартирой. Но они увели с собой Давида и заставили его таскать вещи, которые немного позднее конфисковали у богатых евреев с площади Реймонта. Давид едва мог поднять корзину с пожитками, которую ему пришлось нести от дома доктора. Во время этого визита полицейского сопровождал мальчик примерно того же возраста, что и Давид. Через три дня, 31 октября, мальчик снова вернулся, на этот раз с офицером СС, офицером вермахта и