Ивановский открыл вирусы. И родилась самостоятельная наука – вирусология. Днем ее рождения считают 12 февраля 1892 года, когда Ивановский доложил результаты своих исследований на одном из заседаний Академии наук.

Увы… Как опять-таки порой случается в науке, ни сам Ивановский, ни другие ученые не поняли всей грандиозности открытия, хотя всего через шесть лет работу Ивановского подтвердил крупный голландский микробиолог Бейеринк, и в том же году немцы Леффлер и Форш установили: возбудитель ящура, болезни крупного рогатого скота, – тоже «фильтрующийся» вирус.

Еще несколько десятилетий вирусы полагали просто-напросто «очень маленькими микробами», не предполагая о сильных различиях меж вирусом и микробом, о том, что мир вирусов – отдельный, громадный мир, во многом не похожий на мир микробов…

Потом было установлено, что именно вирусы вызывают оспу, грипп (в том числе печально знаменитую «испанку»), желтую лихорадку, энцефалит, корь, полиомиелит, трахому и десятки других тяжелых болезней. Что вирусные инфекции поражают не только человека – животных, птиц, насекомых, растения. Но самое главное – именно вирусы могут с равным успехом как убить человека, так и вылечить. Иные вирусы нападали как раз на болезнетворных бактерий (по сравнению с которыми выглядели как воробей перед слоном) – внедрившись, один-единственный вирус использовал бактерию как строительный материал для множества себе подобных, и в конце концов стая новорожденных вирусов разлеталась, оставляя от бактерии пустую «шкурку». Вирусы эти назвали «микробами микробов», а впоследствии бактериофагами, «пожирателями бактерий». Медики получили в руки отличное средство против эпидемий: уже в 1918 году с помощью бактериофагов французский медик д'Эррель стал успешно лечить и дизентерию, и так называемый птичий тиф, и даже чуму с азиатской холерой. Бактериофаги очень быстро получили широкое распространение в самых разных странах мира, их использовали для профилактики и лечения холеры, чумы, дизентерии, брюшного тифа и многих других болезней.

Но в основе лежат труды нашего отечественного ученого Ивановского. Да и первый в мире Научно-исследовательский институт бактериофагии был создан в нашей стране, в Тбилиси, под руководством профессора Элиавы, при участии ставшего крупным микробиологом Н. Ф. Гамалеи (о котором разговор впереди) и консультациях д'Эрреля.

Так что у основ и истоков вирусологии стоял отечественный ученый, пусть даже и не собиравшийся делать великих открытий. Но, как уже говорилось, в науке случается и так…

Как ни прискорбно об этом вспоминать, но в истории русской медицины есть не только славные, но и позорные страницы, и умалчивать о них вряд ли стоит. История, хочется нам того или нет, дает примеры не только героизма, самоотверженности, но и неприкрытой подлости. К счастью, событие, о котором я сейчас расскажу, затронуло не так уж много русских медиков – и все же…

После очередной русско-турецкой войны возвращавшиеся на родину русские войска принесли с собой холеру (как случалось не впервые в истории). Срочно были устроены карантины – «заразные» местности окружали войсками, запрещая проход-проезд в обе стороны. В первую очередь заставы были устроены вокруг основных баз Черноморского флота – Николаева и Севастополя. Но если в Николаеве все прошло более-менее спокойно, без особых осложнений, в Севастополе началось такое, чему и название не сразу подберешь (вообще-то потом оказалось, что эта так называемая «азиатская холера» на самом деле была чумой, но это ничего не меняет).

Усмотрев великолепную возможность нажиться на несчастье, оживилась та самая чиновничье-интендантско-медицинская мафия, с которой впоследствии воевал Н. И. Пирогов. Благо возможностей хватало. В полном соответствии с печальной пословицей «Кому война, а кому мать родна»…

Власти Севастополя предельно ужесточили правила въезда в город: всякий, желавший уехать или въехать, содержался в особом карантине от 14 до 19 дней. Иные офицеры стали жить припеваючи, да и медики тоже: любого проезжего можно было задержать в карантине, а можно было и отпустить – за соответствующую «благодарность».

Окрестные крестьяне отказались везти в Севастополь дрова и продукты. Тем более что вскоре въезд и выезд из города любым торговцам продовольствием запретили уже официально. Не так уж трудно сообразить, для чего это было сделано: воспрянувшие интенданты, ведавшие продовольствием, стали закупать у узкого круга поставщиков гнилую муку и черствые сухари – как нетрудно догадаться, по цене первосортной провизии, что и показывали в отчетах, а немаленькую разницу делили пополам.

Медики тоже не отставали. Хотя чума в Севастополе так ничем пока что себя и не проявила, они рапортовали в Санкт-Петербург, что болезнь распространяется и ширится, тем самым выбивая все новые субсидии на борьбу с несуществующей заразой… В городе (опять-таки трудами медиков) заработал форменный лагерь смерти: всех подозреваемых в заражении чумой, не разбираясь, отправляли в холодный и сырой барак на Павловском мыску, часто – целыми семьями. Чума – болезнь скоротечная, но людей держали там месяцами. Чуть позже медики объявили, что придумали великолепное профилактическое средство против «чумы» – морские купанья. Людей стали толпами загонять в море, при том что дело происходило поздней осенью. Естественно, подвергшиеся такой «профилактике» массово простужались, заболевали воспалением легких, после чего их с подозрением на чуму отправляли на тот же Павловский мысок. Где, уточню, никакого лечения они не получали, и смертность была огромная.

Запомните поганые фамилии этих, с позволения сказать, врачей: Ланг, Шрамков, Верблозов (речь идет о главном медицинском начальстве, а сволочей поменьше было больше). Скверные продукты привели к вспышке желудочно-кишечных заболеваний – и всех заболевших опять-таки гнали в карантины, как «чумных», – уже не только на зловещий Павловский мысок, но и в пещеры Инкермана, на стоящие на «вечном приколе» корабли-блокшивы, в здания, совершенно не приспособленные для медицинских целей. Смертность там была, как легко догадаться, высокая. В грозивший смертью карантин врачи сплошь и рядом отправляли совершенно здоровых людей по своему произволу. Не ответила благосклонностью красивая матросская жена кому-то из этих поганых эскулапов – в карантин вместе с детьми. Слово поперек – в карантин.

Потом, в марте 1830 года, ситуация обострилась еще больше, хотя, казалось бы, дальше некуда. Было введено так называемое «всеобщее оцепление» – весь Севастополь превратили в одну огромную тюрьму, жителям из «простых» попросту запретили выходить из домов, под угрозой кар заставив сидеть там безвылазно…

Иные морские историки выдвигают сегодня вполне обоснованную версию о том, что «крестный отец» черноморской мафии адмирал Грейг умышленно закручивал гайки до предела, пытаясь вызвать открытый бунт. Мотивы лежат на поверхности: нетрудно было предвидеть, что в случае мятежа многих (в том числе квалифицированных мастеров судостроения) сдадут в солдаты или вышлют, а Грейгу это должно было пойти только на пользу. Дело в том, что император усиленно пробивал порядок, по которому корабли Черноморского флота должны были строиться исключительно на казенных верфях казенными мастерами. Грейг, наоборот, предпочитал размещать заказы на частных верфях, каких было немало (причины современному человеку, думается, понятны будут с ходу…).