class="p1">Но петля не сдвигается с места ни на миллиметр.

Падаю на стул, опять погрузившись в разочарованный ступор, но потом заставляю себя выйти из него. Калеб пустил меня в гостиную. И это значительный прогресс.

«Но так ли это? – приходит мне в голову горькая мысль. – Ведь я по-прежнему сижу на цепи, только в другой комнате».

Не знаю, сколько времени я провел, сидя на стуле, но внезапно тишину разрывает звонок.

Я выпрямляюсь.

Может, это сосед.

Или полиция.

У меня в груди стучит надежда, я отчаянно хочу услышать голос, произносящий: «Сайерс Уэйт, теперь ты в безопасности».

Но вокруг опять стоит полная тишина – до тех пор, пока не открывается дверь и не входит Калеб.

Разумеется, это Калеб. Очевидно, сигнализация срабатывает, когда он подъезжает к дому, но я не мог слышать этого из спальни.

– Хорошо провел день? – спрашивает он.

Я вымотан, опустошен и готов расплакаться, но умудряюсь кивнуть ему:

– Да, сэр.

– У меня для тебя кое-что есть. – Он кладет на стол небольшой бумажный пакет. – Посмотри, – говорит он, потому что я не двигаюсь с места. Сую руку в пакет и достаю пачку белой бумаги для принтера и коробку с сорока восьмью восковыми мелками.

Мне не по себе. Калеб убежден, что я пропавший некогда Дэниэл – жертва заговора по превращению сообразительных мальчиков бог знает в кого. Но в то же самое время от меня требуется быть Дэниэлом, который никуда не исчезал, мальчиком, который так и не повзрослел, и необходимость быть тем и другим, притом что я не являюсь ни одним из них, – причина моей головной боли.

– Это… это здорово, – выдавливаю я из себя улыбку.

Калеб сияет улыбкой мне в ответ:

– Приготовлю нам ужин. Иди и немного порисуй.

С нервным спазмом в животе смотрю на стену, увешанную рисунками Дэниэла. Что сделает Калеб, узнав, что я не умею рисовать? Взорвется, как когда я не смог попасть мячиком в корзинку? Почувствует жалость, как когда я не смог вспомнить правила игры в шашки?

Я не хочу рисковать и вместо этого снова и снова вывожу мелким аккуратным почерком:

ДЭНИЭЛ

ДЭНИЭЛ

ДЭНИЭЛ

Тридцать один

Один в доме, я достаю из коробки мелки, катаю их по столу, бросаю на пол и снова собираю. Смотрю на рисунки Дэниэла. Лошадь, как мне кажется, изобразить довольно легко, это просто набор обычных геометрических фигур, и я вытаскиваю коричневый мелок и начинаю рисовать.

Прямоугольник на гнущихся ногах. Пока все идет неплохо.

Теперь прямоугольник вверх – шея. Нет. Это совершенно ужасно.

Жаль, что у меня нет карандаша с ластиком, но, когда я сказал об этом Калебу, он заявил, что карандаши – это слишком опасно. Я хотел объяснить ему, до чего же это безумная идея, но затаился и ответил: «О’кей, папа», хотя из-за этого живот скрутило спазмами.

Почему мне так трудно выговаривать слово «папа»? Это довольно простое слово, в нем всего два коротких, одинаковых слога.

– Папа, папа, папа… – Чем чаще я повторяю его, тем бессмысленнее оно становится. От него остаются лишь два звука: «п» и «а».

Вскочив на ноги, снимаю со стены один из рисунков Дэниэла и кладу на стол. Накрываю его чистым листом бумаги и начинаю водить мелком по проступающим линиям, мошенничая таким вот образом; а потом пытаюсь рисовать самостоятельно, и получается у меня просто ужасно и смехотворно, только мне почему-то не смешно.

Наверное, у меня вообще нет способностей к чему-либо.

Ну, может, за исключением языков. Мистер Райвас считает, что они даются мне легко, но это довольно бесполезный талант, если рядом нет никого, с кем можно было бы поговорить.

Калеб куда-то запропастился.

– Успокойся, Сайе, – громко приказываю я себе, когда мое сердце начинает колотиться быстрее. Он вернется – он всегда возвращается. И мы, как обычно, поужинаем и вымоем посуду, будем играть в настольные игры, и это окажется лучшей частью моего дерьмового дня, и сегодня я не умру.

Засовываю кассету с каким-то старым фильмом в видеомагнитофон, чтобы создать звуковой фон, и пытаюсь нарисовать еще одну лошадь. Просто невероятно, до чего же это трудно, тут очень важны мельчайшие движения руки, но если на это способен маленький ребенок, то у меня тоже получится.

Я рисую и рисую до тех пор, пока не слышу помехи.

Фильм закончился.

Беру еще один листок, обвожу просвечивающие линии, потом пытаюсь рисовать самостоятельно. Я повторяю эти действия, наверное, сотню раз, пока не добиваюсь наконец некоторого результата. Получилось не идеально, как у Дэниэла, но все-таки это похоже на лошадь.

У меня над головой звенит сигнализация.

Вскочив на ноги, вешаю рисунок Дэниэла обратно на стену и падаю на стул, как раз когда открывается сейфовая дверь.

– Привет, Дэниэл.

– О, привет, папа. – Делаю вид, что удивился при виде его. – А я рисую.

– Вижу, – с улыбкой говорит он, начинает перебирать листы бумаги и выбирает один рисунок – тот, который нарисовал я сам. – Это замечательно, сын.

Я чувствую облегчение, но не только. А кроме того и застенчивую гордость. Я прямо-таки надорвался ради этой лошади.

Тридцать два

Я завтракаю, а мой взгляд проходится по стене, на которой рядом с рисунками и акварелями Дэниэла красуются теперь и мои произведения. Я совершенствуюсь в этом деле и даже вырабатываю свой собственный стиль. Мои лошади худее и изящнее тех, что рисовал Дэниэл. Это беговые лошади.

Набираю в рот «Фрути пебблс», не понимая, что это: разноцветные кукурузные хлопья или же просто сахар, и тут ни с того ни с сего перед моим мысленным взором появляется кристально ясная картинка из детства: я с другими детьми бегу по лугу, и мы счастливо орем во все горло.

Внезапно мне до боли хочется очутиться на улице.

Калеб поворачивается ко мне, его глаза прищурены. Я ничего не говорил – даже не шелохнулся, но он просто знает. Словно он так пристально и так долго наблюдал за мной, что теперь умеет читать мои мысли, и иногда мне кажется, что если он не прекратит это дело, то я сорвусь.

Почему ты не можешь просто оставить меня в покое?

Он медленно отпивает кофе, затем ставит кружку на стол и берет сапоги.

Хорошо, просто уходи.

Натягивает сапоги.

Ага. Оставь меня одного. Оставь меня одного.

Он достает из кармана ключи.

Оставь меня одного, оставь меня одного – пожалуйста, не оставляй меня здесь одного.

– Папа? – Мой голос дрожит. – Как ты думаешь, можно мне сегодня