же, но наконец выдавливаю из себя, заикаясь:

– В этом… В этом нет необходимости. Это просто… для забавы.

– Для забавы, – повторяет он, и я напрягаюсь с ног до головы, не зная, что еще сказать, но его глаза наполняются печалью. – Прости меня, Дэниэл. И о чем я только думал? – Он садится на диван, его лоб наморщен, словно осознание вины делает морщины на его лице глубже. – Я думал лишь о том, как обеспечить твою безопасность, но не о твоих потребностях. Это не жизнь для мальчика твоего возраста.

Дыхание у меня прерывается. Он собирается выпустить меня из дома. Он собирается…

– Иди сюда. – Я сажусь рядом с ним на диван, и он обнимает меня за плечи. – Ты понимаешь, почему я так поступаю?

Я осторожно киваю.

– Ты можешь дать мне еще немного времени? Ты веришь, что я знаю, когда придет пора?

– Метеоритный дождь?

– Да. После него все будет хорошо, обещаю тебе.

Слезы щиплют мне глаза. И я ничего не могу поделать с этим. Кое-как справляюсь с выражением своего лица, но внутренние механизмы – сердцебиение, и дыхание, и слезы – подчиняются мне куда хуже.

Я отворачиваюсь, он берет меня за подбородок и поворачивает мою голову к себе:

– В чем дело?

– Просто… до этого еще так далеко.

* * *

Я занимаюсь этим в течение многих дней, и у меня нет никаких других инструментов, кроме силы воли. Мои пальцы кровоточат и покрываются мозолями, а кисти пульсируют от напряжения, но мне плевать. Я отдираю доски.

С ревом, что есть сил, тяну одну из них – я бронзовый лев перед моей школой – и падаю со стойки, сильно ударяясь о линолеумный пол.

Лежу там, мне больно, кончики пальцев и бедра горят.

Встаю и опять берусь за дело. Реву. Тяну. Что есть сил.

Не остановлюсь, пока не отдеру их все.

Что-то там поддается.

Я, ошарашенный, издаю смешок, мой взгляд прикован к болтающимся в штукатурке гвоздям. Я с новыми силами тяну еще сильнее, и внезапно деревянная доска отделяется от стены, и три длинных гвоздя торчат оттуда, словно зубы.

Мое сердце бьется так, будто мне чертовски страшно. Оно в смятении.

Передо мной стекло размером два дюйма на четыре, вот только оно кажется запотевшим, как в душевой, и потому сквозь него ничего не видно. Берусь за другую доску. С ней я справляюсь быстрее. Всего через несколько минут поддается еще одна доска, еще три гвоздя-зуба торчат из стены. Осталось справиться с еще одной доской, и я смогу вылезти наружу.

Приступаю к ней – и тут мне по ушам бьет знакомый звон.

Тридцать четыре

Нет, нет, нет, я уже почти добился своего. Я вижу стекло. Могу просунуть руку и нащупать оконный замок. Но я не пролезу в образовавшееся отверстие, и у меня нет времени на то, чтобы отодрать последнюю доску и убежать.

Поднимаю одну из досок и засовываю гвозди в дырки от них, но доска теперь свободно болтается на стене. Длинные гвозди второй доски все еще торчат на виду. Вставляю их на прежнее место.

– Держитесь, пожалуйста, держитесь. – Смотрю на все это и словно заклинаю доски и гвозди, а потом бегу в спальню и притворяюсь спящим – я слишком взбудоражен, чтобы разговаривать.

– Дэниэл? – зовет меня Калеб. Я слышу, как он гремит кастрюлями на кухне, но глаза у меня закрыты.

Через какое-то время он снова зовет меня, на этот раз более настойчиво. И я иду в гостиную, где на столе стоят две миски с чили, вазочки с крекерами и тарелки с кукурузным хлебом и зелеными бобами.

– Хорошо провел день, сын?

– Да, сэр. – Крошу крекеры себе в миску, и руки у меня дрожат, но думаю, на этот раз не от страха. А от возбуждения. Как только он завтра уйдет, я выберусь отсюда.

– Ты сегодня какой-то тихий.

Я вылезу из того окна, и найду телефон, и вернусь домой. Надену свою одежду, и буду пить кофе, и гулять, и дышать свежим воздухом. И расскажу обо всем полицейским. Интересно, что станет с Калебом, когда я сделаю это. Думаю, его арестуют. То есть, конечно же, арестуют.

Во мне нарастают самые разные эмоции, а потом они преобразуются в гнев.

Вот чего он заслуживает.

– Дэниэл, ты не слушаешь меня.

– Прости… наверное, я просто устал.

– Ну, я тоже, – вздыхает он. – Я чертовски вымотался и подумываю о том, чтобы взять завтра выходной.

Я напрягаюсь. Нет, он не может поступить так. Он не может…

– Но у меня не получится.

– Какая жалость, – заставляю себя сказать это, а затем начинаю сосредоточенно есть чили. Не знаю, долго ли мне придется завтра бежать, так что нужно накопить как можно больше энергии. Откусываю большой кусок хлеба и ем бобы.

– Притормози, сын, – фыркает Калеб – Нельзя… – Он замолкает, потому что из кухни доносится стук. – Быстро! Иди к себе в комнату.

Делаю, как он велит, а в желудке у меня возникает какое-то очень неприятное чувство, потому что я прекрасно знаю, что это за шум.

Я нарезаю круги по комнате, когда Калеб открывает дверь и предельно серьезно говорит:

– Дэниэл?

– Да, сэр.

– Иди сюда.

Изо всех сил стараясь выглядеть заинтересованным, а не испуганным, шагаю за ним в кухню. Одна из досок, которую я с таким трудом оторвал, висит на гвоздях, открывая травящую душу часть окна. Калеб показывает на него, словно мне необходимо своими глазами увидеть, в чем заключается проблема.

– Это ты сделал?

– Нет.

Он делает два шага ко мне, и я инстинктивно отшатываюсь.

– Скажи правду.

– Я и говорю. Я этого не делал. – Он кивает, медленно, а потом снова поворачивается к стене и проводит ладонью по дыркам от гвоздей. – Эта старая стена могла расшататься… – Он снова смотрит на меня и делает еще несколько выверенных шагов ко мне. – Но, думаю, это твоя работа. – Я мотаю головой, и он впивается пальцами мне в плечо. – Не ври мне.

Я не знаю, что делать. Если он не сомневается, что это моих рук дело, то, может, сказав правду, я стану пользоваться у него большим доверием.

– Прости… Просто мне было любопытно.

– Любопытно, – повторяет он за мной, и я внимательно слежу за его лицом, но думаю при этом: я не умею читать по нему столь же хорошо, как умеет он.

Тридцать пять

Загорается верхний свет, и я моргаю. Калеб стоит, опираясь на стену, у