11 сентября, Шаронов со товарищи получили телеграмму Молотова: «Предлагаю Вам, тов. Шаронов, и Вам, тов. Рыбалко, немедленно приехать в Москву для доклада. Можете оставить в Польше секретаря и шифровальщика. Исполнение телеграфировать»{297}.

Был ли отъезд полпреда, военного атташе и старших дипломатов из Варшавы санкционирован центром или же они устремились в Кременец по соображениям собственной безопасности? Если допустить, что была разрешена эвакуация в пределах Польши, из столицы в Кременец, то непонятно, почему это касалось только «верхушки» полпредства.

Не хотелось бы считать случившееся бегством, проявлением трусости. Наверное, какие-то указания полпредство получало и до телеграммы Молотова. В противном случае судьба Шаронова оказалась бы незавидной и вряд ли бы он занял следующую высокую должность – главы советской дипломатической миссии в Венгрии.

Отметим, что военным атташе был Павел Рыбалко, впоследствии – участник Великой Отечественной войны, маршал бронетанковых войск и дважды Герой Советского Союза. Обвинить такого человека в трусости немыслимо. Его можно было упрекнуть разве что в определенной бесцеремонности, проявленной по отношению к хозяину квартиры, которую он снимал в Варшаве.

Этот видный и высокопоставленный командир покидал польскую столицу в спешке и, по всей видимости, не сумел захватить с собой все имущество. Пришлось кое-что оставить, и военный атташе тревожился: как бы хозяин не воспользовался его вещами. Чтобы предотвратить такую неприятность, Рыбалко забрал из квартиры два чемодана ценностей (столовое серебро и пр.) как залог за оставленное там имущество. Правда, он утверждал, что это имущество – собственность наркомата обороны. Вполне вероятно, что это соответствовало действительности и речь шла, допустим, о предметах обстановки, приобретенных за казенный счет. Очевидно, Рыбалко предполагал вскоре вернуться. Не предполагал, что война так быстро закончится и Варшаву займут немцы на целых шесть лет.

Скорее всего, данная операция была произведена в отсутствие хозяина, который едва ли бы по доброй воле отдал два чемодана серебряных вилок и ложек и прочих ценных вещей. Возможно, его призвали в армию или он отсутствовал по какой-то другой причине. Так или иначе, чемоданы были доставлены в полпредство, где их содержимое сохранилось лишь частично. Очевидно, в условиях военной неразберихи, осады города, артобстрела и выстраданной эвакуации кто-то польстился на столовое серебро. Или его расхитили уже после эвакуации, когда здание полпредства на какое-то время оказалось без присмотра.

Этот вопрос выяснял атташе (не военный) полпредства в Германии Журавлев, посетивший Варшаву для осмотра здания миссии уже после ее захвата гитлеровцами. Констатировалось следующее: «Хозяин дома, по-видимому, находится вне Варшавы и пока не требует ценности обратно. Хуже всего то, что один из этих чемоданов пропал совсем, а из другого половина ценностей похищена. Кража произошла, по-видимому, во время отсутствия наших сотрудников в Варшаве. Тов. Муравкин [технический сотрудник, выполнявший обязанности коменданта здания полпредства] просит поставить его в известность, что должен он предпринять, если ценности потребуют вернуть»{298}.

Развязка этой занимательной истории нам неизвестна. Главное заключалось в том, что руководители полпредства поспешно отбыли из прифронтовой столицы, оставив там рядовых сотрудников миссии. С моральной точки зрения трудно одобрить начальство, которое в ситуации, опасной для жизни, бросает на произвол судьбы своих подчиненных. Но московское руководство почти всегда исходило из того, что спасение командиров важнее спасения рядовых. Гибель в пылающей Варшаве какого-нибудь младшего дипломата, истопника полпредства или рабочего, возможно, осталась бы незамеченной. Иной резонанс у гибели полпреда или военного атташе.

11 сентября заведующий Восточноевропейским отделом НКИД Анатолий Лаврентьев докладывал Молотову: «По телефону из ГУПВО[34] (тов. Яценко) мне сообщили, что сегодня в 20 часов около пограничного столба 1820 переехал границу полпред СССР т. Шаронов и военный атташе т. Рыбалко и еще 13 сотрудников»{299}.

Итак, часть дипломатов, женщины, дети, а также технические сотрудники полпредства были брошены на произвол судьбы. Они остались в Варшаве, в осажденном городе, где шли уличные бои. Шансов на эвакуацию у них почти не имелось, связь с Москвой прервалась.

Это становится ясным из разговора Лаврентьева и советника польского посольства Янковского, состоявшегося 8 сентября. Лаврентьев сказал, что в НКИД «очень обеспокоены неизвестностью об их местонахождении», и интересовался, нет ли у польского дипломата сведений о сотрудниках полпредства и о движении пассажирских поездов в сторону советской границы. Предполагалось, что правительство Польши перебралось в Люблин, вслед за ним дипкорпус, а значит, и полпредство. Лаврентьев также упомянул, что, по информации Шаронова от 5 сентября, начали эвакуироваться советские женщины и дети{300}. Все эти сведения не соответствовали действительности; как обстоят дела в реальности, не знали ни Лаврентьев, ни Янковский. Поляк мог только сообщить, что железнодорожное сообщение на линии Варшава – Брест – Столбцы (Брест принадлежал Польской республике, а Столбцы были первой крупной станцией на советской стороне) функционирует со сбоями, и польский дипкурьер прибыл в Москву с опозданием в один день. Советнику было также известно, что в Столбцы прибыла на автомобиле жена японского посла.

На следующий день Янковский сказал, что правительство Польши и дипломатические представительства перебазировались в Кременец, что также не имело ничего общего с действительным положением дел. Лаврентьев немедленно телеграфировал в Кременец, но телеграммы остались без ответа{301}.

О том, что польское посольство было дезориентировано и могло только гадать об обстановке на родине, свидетельствовали и другие заявления Янковского. Будто бы отступление польской армии было заранее стратегически спланировано, чтобы дать решающее сражение немцам на люблинском рубеже. Дескать, тогда не пришлось бы распылять силы, поскольку линия фронта сузится от 1600 до 600–700 километров{302}. Конечно, дипломатам не хотелось думать, что война по сути проиграна и никаких решающих сражений уже не предвидится.

Адекватную информацию о положении полпредства в Варшаве НКИД получил только 22 или 23 сентября. Сотрудник представительства Костин (он, кстати, был секретарем партийной организации) каким-то образом сумел выбраться из осажденной Варшавы и доехать до Кенигсберга. Оттуда он позвонил в полпредство в Берлине и сообщил о бедственном положении миссии в Варшаве. Полпред в Германии Алексей Шкварцев позвонил Козыреву. Тот безотлагательно сообщил о положении дел Молотову. Затем по указанию наркома 24 сентября встретился с Хильгером и попросил о помощи.

Фрагмент из дневника Козырева:

…я по поручению наркома сделал ему следующее заявление.

В Варшаве, в здании нашего полпредства остались 61 чел. советских граждан, из коих: 23 человека детей и 22 женщины. У нас имеются сведения, что здание полпредства разрушено польской артиллерией, и половина здания сгорела. Дети и женщины сидят в подвале без хлеба, воды и света. Из подвала не выходят, боясь расправы со стороны поляков. Эти сведения о судьбе наших граждан в Варшаве мы получили от нашего полпреда в Берлине тов. Шкварцева, которому об этом дал знать сотрудник полпредства в Варшаве Костин, покинувший Варшаву еще 21-го сентября вечером и находящийся сейчас в Кенигсберге.

О судьбе указанных 61 человека советских граждан за время с 21 сентября нам ничего не известно. Поэтому нарком поручил мне просить Вас довести об этом до