не существует больше» и «польское государство и его правительство фактически перестали существовать»{272}. С точки зрения Гжибовского, беспрецедентная лживость этой ноты была очевидна, и он отказался ее принять. Его страна продолжала сражаться с нацистами, Варшава сопротивлялась до 28 сентября, польское правительство не покинуло страну (хотя вот-вот собиралось это сделать) и функционировало.

Посол четко и ясно высказал свое мнение: вступление советских войск означает «четвертый раздел и уничтожение Польши»{273}.

Советские аргументы характеризовались явной конъюнктурностью, их трудно признать убедительными. Позже, стоило Германии напасть на СССР, и все оккупированные ею европейские государства, включая Польшу, вновь стали «существующими»: как по мановению волшебной палочки. Москва признала их правительства, нисколько не смущаясь, что те пребывали в изгнании. А созданные Гитлером марионеточные режимы (Тиссо в Словакии, Петэна во Франции), куда Москва в 1939–1940 годах поспешила отправить своих полпредов, внезапно перестали быть государствами, достойными дипломатического признания.

Потемкин, наверное, допускал, что польский посол откажется принять ноту, и принялся разъяснять, почему, с его точки зрения, так поступать не следует. Мол, в ноте содержатся «заявления чрезвычайной важности», которые Гжибовский просто обязан немедленно довести до сведения своего правительства: «Слишком тяжелая ответственность легла бы на посла перед его страной, если бы он уклонился от выполнения этой первейшей своей обязанности. Решается вопрос о судьбе Польши. Посол не имеет права скрыть от своей страны сообщения, содержащиеся в ноте Советского правительства, обращенной к Правительству»{274}.

Потемкину было крайне важно заставить Гжибовского принять ноту, в противном случае он не выполнил бы поручение наркома, вызвав гнев Молотова. Мог разгневаться и Сталин, которому докладывали обо всем, связанном с походом Красной армии в Польшу. Но посол упорствовал. Сначала сказал, что ноту следовало передавать через советское полпредство в Варшаве. Этот довод Потемкин мгновенно отмел, заявив, что полпредства там больше нет. «Весь его персонал, за исключением, быть может, незначительного числа чисто технических сотрудников, уже находится в СССР»{275}. Это лишь отчасти соответствовало действительности. Руководство полпредства и вправду покинуло Варшаву, но в городе оставались как технические сотрудники, так и дипломаты. Впрочем, опровергнуть слова заместителя министра Гжибовский не мог, поскольку связь с Варшавой прервалась, с покинувшим ее правительством – тоже.

Это стало вторым доводом посла. Раз нет контакта с правительством, то принимать ноту бессмысленно. Ее никуда не передать. Из составленной Потемкиным записи беседы: «Тогда Гжибовский заявил, что он не имеет регулярной телеграфной связи с Польшей. Два дня тому назад ему было предложено сноситься с правительством через Бухарест. Сейчас посол не уверен, что и этот путь может быть им использован»{276}.

Гжибовский высказал предположение, что польский министр иностранных дел мог находиться в пограничном городе Кременце (к югу от Львова), и Потемкин немедленно предложил организовать телеграфную связь с Кременцом для передачи информации о ноте. Сообразив, что допустил ошибку, посол заявил, что принятие ноты невозможно при любых обстоятельствах, так как это «несовместимо с достоинством польского правительства»{277}. Тогда в НКИД поступили самым простым способом: отправили ноту с машиной в польское посольство, где ее вручили под расписку. Когда Гжибовский вернулся, она его уже ждала.

В связи с беседой Гжибовского и Потемкина уточним некоторые детали. Польское правительство, включая Министерство иностранных дел, находилось не в Кременце, а в карпатском местечке Куты (населенном, кстати, в основном евреями). Через него шли польские войска и беженцы, устремившиеся в Румынию. Генштаб обосновался рядом, в селении Коломыя. На заседании правительства с участием президента Мосцицкого и главнокомандующего Рыдз-Смиглы обсуждался вопрос о переходе Красной армией польской границы, но в отсутствие достоверной информации никаких конкретных решений принято не было.

30 сентября в Париже будет сформировано новое правительство во главе с Владиславом Сикорским. Он же займет пост главнокомандующего.

Какое-то (очень недолгое) время поляки надеялись, что Красная армия пересекла границу, чтобы прийти к ним на помощь. Утопающий хватается за соломинку. Будто в тяжелый час большевики могли подняться над застарелой враждой, забыть о прежнем поведении «польских панов» и протянуть им руку помощи. Черта с два.

20 сентября секретарь полпредства в Варшаве Николай Чебышев докладывал:

К нам обратился командующий обороной Варшавы, он же представитель Западного фронта, генерал Руммель[32], с письмом следующего содержания: «Запрашиваемый командующими польскими частями на восточной границе, как должны они отнестись к советским войскам, перешедшим границу, ответил, что части советских войск необходимо рассматривать как союзников. В связи с этим генерал Руммель запрашивает, как отнесутся к его указаниям советские войска»{278}.

На тексте донесения Молотов начертал резолюцию: «Не отвечать». Такая вот дипломатическая реакция. Варшава входила в сферу влияния гитлеровцев, пусть делают там, что хотят.

Осталась без ответа и просьба Руммеля, переданная Чебышевым 26 сентября:

Командующий армией Варшавы генерал Руммель обратился с просьбой разрешить им в момент подхода наших войск к Праге эвакуировать тяжело раненых, а также население районов, занятых нашими войсками, т. е. то население, которое эвакуировалось в Варшаву из местностей, занятых советскими войсками{279}.

Генерал ошибался не только в том, что Красная армия собиралась приближаться к Праге, варшавскому предместью. Он ошибался в более принципиальных вещах: в оценках намерений Советского Союза в отношении Польши и польских граждан, оказавшихся в СССР. О судьбе польских солдат и офицеров в советском плену написано немало, эта тема выходит за рамки настоящего исследования. Но было бы уместно сказать несколько слов о том положении, в котором оказались польские дипломаты.

Первый замнаркома Потемкин известил посла Гжибовского о том, что сотрудники польских представительств в СССР больше не пользуются дипломатическим иммунитетом, и теперь местные суды могут преследовать их за любые противоправные действия. Такой подход явился результатом простейшего умозаключения: раз польского государства больше нет, значит, нет и польских дипломатов. Теперь они – бывшие польские дипломаты и с ними можно поступать как заблагорассудится. Принимая во внимание незавидную судьбу множества поляков, репрессированных в СССР, перспектива вырисовывалась довольно мрачная.

Формально Польша не объявляла войны Советскому Союзу, однако это даже усложнило ситуацию. Когда война официально объявлена, интересы сторон конфликта представляют избранные ими представительства других государств и осуществляется эвакуация дипломатических миссий на взаимной основе, в соответствии с принятыми международно-правовыми нормами. Так произойдет летом 1941 года с советскими и германскими представительствами в Берлине и Москве.

30 сентября 1939 года был арестован польский консул в Киеве Ежи Матусинский. В полночь его вызвали в представительство Наркоминдела. Это произошло 30 сентября. Он вышел из здания консульства в сопровождении двух своих шоферов, однако в представительство так и не попал.

В Москве польские дипломаты обратились за помощью к дуайену дипломатического корпуса и его заместителю. Эти должности занимали Шуленбург и итальянский посол Аугусто Россо, то есть представители фашистских государств, враждебных Польше (Италия, правда, на тот момент еще не вступила в войну). Тем не менее оба исходили не из идеологических и политических соображений, а из норм международного права, дипломатической этики и корпоративного духа. И Шуленбург,