и именно поэтому вы и оказались в исправительном лагере. Революция, как и диалектика, должна быть вечной!

Тетка угостила меня еще одной угашенной сигареткой. Я молча закурил, не зная, как ответить на этот шквал теорий, даже по-английски. Потягивая вино, доктор Мао сжалился надо мной и сказал: на вашу долю выпало много испытаний. Я понимаю. Поймите и вы, вас можно простить за то, что вы оказались не на той стороне истории, но хватит ли у вас самокритичности, чтобы искренне, по-настоящему это осознать?

Самокритичности?! – вскричал я. Самокритичность – мое второе имя! Вся моя жизнь – это сплошной сеанс самокритики, которой я подвергаю меня, себя и нас с собой!

Кричать совершенно необязательно, сказал ППЦ.

Если вы столь самокритичны, сказал доктор Мао, понимаете ли вы, в чем именно заключается ваш отрыв от народных масс?

С чего бы мне думать, как я оторван от народа, если я – это и я, и мы со мной? Разве я – не народ? Разве я уже не коллектив? Разве я не вмещаю в себе множество разных людей?[6] Разве я не сам по себе – целая вселенная? Разве я не бесконечно диалектичный человек, раз совмещаю в себе я-тезис и антитезис-меня?

Это гашиш говорит, сказал ППЦ.

Зря вы с ним так сурово, сказала тетка, и от этой внезапной поддержки я было воспарил – но тут же упал духом, когда она прибавила: вообще-то он не такой уж и закоренелый реакционер, каким кажется. На самом деле он был коммунистическим шпионом, внедренным к реакционерам, но слишком рьяно притворялся рабом капитализма и сторонником американцев, за что и попал в исправительный лагерь.

ППЦ и доктор Мао взглянули на меня новыми глазами, возможно, правда, потому, что вслед за моим духом я от изумления уронил на пол и челюсть. Ты не… это не… почему?..

Ничего, ты среди своих, пренебрежительно отмахнулась тетка. Твоя беда в том, что ты живешь у себя в голове. Тебе не с кем поговорить, кроме меня. Ты что, забыл, как важна солидарность?

В жизни бы не подумал, что он шпион, сказал ППЦ.

Поэтому-то он и хороший шпион, сказал доктор Мао.

По крайней мере я хоть в чем-то хорош! – заорал я. И мне есть с кем поговорить, кроме тебя, – я все время разговариваю сам с собой!

Оно и видно, заметила тетка.

Все они смотрели на меня, как будто я сказал что-то очень предосудительное, например «Я люблю Америку», чего никогда не стоит делать в обществе французских интеллектуалов. В таком следует признаваться лишь с глазу на глаз, как, скажем, в пристрастии к порно. Я так резко вскочил на ноги, что закружилась голова, и головокружение лишь усилилось, едва я увидел в зеркале с позолоченной рамой, висевшем у тетки над камином, себя – человека с двумя лицами. Какое лицо я показывал себе, а какое им? Был ли я революционером или реакционером? Если я был революционером, то во что я верил? Чему был предан? Я – это я или я – это другой? Пробормотав что-то, я сбежал в ванную, запер дверь, нюхнул еще лекарства и, дрожа, принялся ждать, когда пройдет тошнота.

Глава 9

Мы – я и я со мной – не были реальными или нереальными, мы были сюрреальными, и две дырки у меня в голове никак не улучшали это состояние – напротив, оно только усугублялось, когда мы пудрили себе носы белым порошком лекарства, зная, что этого нельзя делать, и зная, что сделать это легче легкого, тем более что пудра так хороша, или когда мы надевали костюм японского туриста, чтобы вновь бродить по парижским улицам. Теперь, с очками, у нас было четыре глаза вместо двух. Линзы были без диоптрий, но все казалось резче, четче, даже если нас штырило от гашиша, и тем более если нас штырило от лекарства или если мы перемножали гашиш на лекарство. Дозу лекарства нам приходилось принимать все чаще и чаще, так как по улицам Парижа мы теперь бродили в роли наживки, а наживкой быть очень страшно. Тот, кто убил Соню и хотел убить нас с Коротышкой, попытается убить нас снова, по крайней мере так сказал Лё Ков Бой. Знание это было несколько обременительным, и, пока мы старались выманить банду соперников, лекарство помогало нам успокоиться – или обмануться.

Однако говорить, что мы бродили по улицам Парижа, не совсем верно. Мы не бродили – мы парили и скользили, потому что мы участвовали в репетициях нашего культурного представления и разносили заказы вьетнамским артистам, доктору Мао и всем их друзьям и знакомым, предпочитавшим, чтобы товар им доставлял желтый азиат или вьетнамец-соотечественник, а не коричневый уроженец Востока – то есть араб. Еще Хо Ши Мин в своих трудах, обличающих колониализм, писал, что азиаты и арабы (и африканцы тоже) состоят в родстве, так как все они – колониальные пасынки и падчерицы одного и того же жестокого отчима, Франции. Что до арабов и азиатов, то мы с ними дальние родственники, населяющие бескрайние регионы к востоку от Запада – ну или к востоку от западного образа мыслей. Прежде великие цивилизации – что коричневых уроженцев Востока, что желтых азиатов – теперь лежали в руинах, от них остался только наш чай, наши религии, наши ковры, наши побрякушки, наши ткани, наши материи, наша услужливость, наша уединенность, наш секс и еще, наверное, наша ярость. Или, может, наши яростные тирады, наши обвинения были не столь добры, как прочее наше добро?

Эта круговая логика и составляла восточный образ мышления – в противовес линейной логике Запада. Линейная логика всегда стремилась к горизонту Просвещения, где вечная заря познания была расцвечена атомными бомбами, взрывавшимися на каком-нибудь тропическом островке во Французской Полинезии – но уже за линией горизонта. Чем ближе мы подходили к источнику этого сияния, тем сильнее свет резал наши четыре глаза. И поэтому мы, с нашим оптическим квартетом, предпочитали сумерки. Сумерки – гашишная пора, тусклый туземец, смуглый солдатик, милый мулат. Сумерки – лучшее время, чтобы задуматься об истине, которая обычно прячется в тени и не выходит на свет. И еще в сумерках лучше всего смаковать виски, заниматься любовью, раздувать революцию и ходить кругами. Мы кружили и кружили по парижским районам, зная, что где-то рядом ездит «ситроен-CX», за рулем которого сидит один из Семи Гномов (мы по-прежнему звали их так, даже зная, что их уже не семеро). Лё Ков Бой сидел впереди, Бон сидел сзади, а с ним еще один или два гнома, вооруженные тесаками, а еще – ножами, трубами,