В кино какой-нибудь супермен трогал жилку на шее безжизненного тела (чаще женского) и потом смотрел трагично в кадр.

Бомж жутко вонял и трогать его совершенно не хотелось.

Я еще отхлебнул водки и подумал: а что если я и родился-то только для того, чтобы стать трупом, и у меня и вправду ничего больше в жизни не случится?

А что еще и может-то произойти в жизни человека, который уже стал трупом?

Что может быть круче?

Я смотрел на этого умершего человека – или не умершего? Но мне казалось, что умершего…

Так вот, я смотрел на этого умершего человека и все больше верил, что это умер не кто-то, а я.

Как-то очень всерьез и по-настоящему верил в это.

И чем больше пил… Хотя пил я по чуть-чуть… Но чем больше «по чуть-чуть» – тем больше верил.

Я поднялся, посмотрел сверху на бомжа и спросил:

– Кто ты был? Нет, неправильно. Я кто был?

Что заставило тебя прийти сюда и умереть так нелепо?

Или меня заставило?

Меня?

Сейчас приедет скорая, и меня не станет совсем.

Как же так?

Как жить, когда меня не будет?

Еще ведь не поздно все изменить.

Или поздно?

Поздно…

_______________________________________________

Сегодняшний день обещал быть спокойным и бездеятельным: у Ирмы не было ни концертов, ни записей, у меня – спектакля.

Начинался робкий синенький рассвет. Мы не спали.

– Неужели мы будем вместе с тобой ездить на гастроли? Спать вместе в дурацких гостиницах? Утром спускаться на завтрак, пить кофе и есть хлеб с джемом?

Ирма шептала, потому что ночью не хочется говорить громко.

– Будем, – прошептал я в ответ.

В городе редко бывает так тихо, как в эти ранние, рассветные часы.

– Я думала, что мне уже никогда не будет так хорошо, как сейчас, – прошептала Ирма. – У тебя нет ощущения, что мы знакомы с тобой много-много лет?

– Есть.

Начали прочищать свои глотки первые птицы.

Небо светлело так, словно внутри него зажгли фонарик, который постепенно, медленно разгорался.

– Я тебя еще не обрела как следует, а уже боюсь потерять, – Ирма оперлась на локоть и смотрела на меня скорее удивленными, чем влюбленными глазами.

Честно говоря, я терпеть не могу эти пустые, лирические разговоры, бесконечные «сю-сю-сю». Они не рождают во мне никакого ощущения радости, но только тоску.

Однако я знал, что женщинам такие беседы необходимы.

Я давно заметил, что женщины, в отличие от мужчин, обожают сказки. Все эти шуточки про то, что, мол, она ждет принца на белом коне, не просто так ведь рождаются.

Мужчина рассчитывает на себя, женщина – на чудо. Так мне кажется.

И когда женщина лежит рядом с мужчиной, а за окном синеет рассвет, ей просто необходимо говорить и слышать всякие лирические слова – тогда ей начинает казаться, что она хоть и немножечко, но попала в сказку: чудо сбылось.

Я вздохнул и, как умел, лирично произнес:

– И я тебя тоже боюсь потерять.

Потом я прижал Ирму к себе и подумал: «Сейчас она скажет: „Когда я прижимаюсь к тебе, мне кажется, я в тебе растворяюсь“».

– Знаешь, – сказала Ирма. – Когда прижимаешься к любимому мужчине, всегда кажется, будто ты в нем растворяешься. Но с тобой нет такого. Ты как будто не пускаешь в себя…

Ирма была другой.

Это ощущалось в каждом ее движении, каждой фразе.

Она была непохожей.

Встретить в пятьдесят лет женщину, которая не похожа на всех остальных, – это ли не чудо? Не какое-то там придуманное, сказочное, а настоящее?

Чудо, которое называется судьба.

Я молча обнял Ирму.

Мы лежали, ничего не говоря. И это было счастье.

И я чувствовал… Нет, я знал, что это ощущение счастья есть и у нее, и у меня. Твердо знал.

И это тоже называется «любовь»: совместное счастье. Да что ж она еще такое, эта любовь, как не совместное счастье?

Вся моя прошлая жизнь казалась давным-давно ушедшей в прошлое. Вот именно: давным-давно. И вот именно: в прошлое, откуда, как известно, не возвращаются.

Жена, сын, театр… Все это вспоминалось, как кино, которое не принадлежало мне. Оно было чужим и ненужным. Ненужным и, что самое отвратительное, чужим.

Это было неприятно. Но это было так.

Ирма – не просто очередная баба, с которой нам хорошо по-всякому проводить время.

Ирма – это новая жизнь, которая, что естественно, перечеркивает старую. Стирает. Уничтожает.

Собственно говоря, это именно то, чего я так хотел, и даже жаждал.

К ней надо просто привыкнуть, вот и все, к этой новой, счастливой жизни.

Счастье, скажу я вам, это ведь тоже то, к чему надо привыкать.

_______________________________________________

Скорая никак не ехала.

Земля чуть-чуть плыла. Но это уже стало привычным: чуть плывущая земля. Даже забавно.

Открыл бутылку, и меня замутило от одного запаха.

Поболтал бутылку. Поглядел через нее на луну.

Белые пузырьки бегали по луне. Не прикольно.

Глотнул. Прислушался к себе. Тепло присутствовало, тошноты не ощущалось. И здорово.

Подошел к бомжу. Он не подавал никаких признаков жизни.

– Эй, труп, – я зачем-то пнул его ногой. – Ты живой?

Мужик не откликался.

Я нагнулся и вылил на него немного водки. Я был убежден: если на человека вылить мокрое, да еще пахнущее спиртом, он проснется.

Бомж не пошевелился.

– Ты чего, правда, умер? – почему-то шепотом спросил я.

Ни одного человека вокруг. Ни души.

Вроде, магазин рядом, дома возвышаются. Ну кто-то же должен выйти с собакой или, например, с девушкой прогуляться. Или просто прошвырнуться перед сном.

Никого. Я. Бомж. И луна. Луна далеко, бомж близко. И все.

Можно было уйти: какое мне дело до этого, незнакомого мне, человека?

Куртку даже было не жалко – черт с ней. Снимать с трупа куртку – это шандец какой-то…

Да и вообще, при чем тут куртка?

Но я не уходил почему-то. Я даже знаю, почему. Просто так нельзя уйти – надо уйти, чтобы куда-то прийти. Но ни на земле, ни на луне не было места, куда бы мне хотелось прийти.