парня завернутая в рогожу пила, в руке ящик с инструментами. Поравнявшись с Трубниковым, парень уловил странно-пристальный взгляд незнакомого пожилого человека.

– Чего уставился, папаша? – говорит он развязно. – Или на мне узор наведен?

– Ты не с Конькова будешь? – спрашивает Трубников.

– Хоть бы и так, Как ни странно! – ответил парень. – А ты, видать, из оркестра, которым меня встречать должны?

– Почему один? – резко спросил Трубников.

– Никак, председатель? – хлопнул себя по лбу парень и протянул Трубникову руку. – Маркушев Павел Григорьевич, как ни странно.

– Где же остальные? – угрюмо спрашивает председатель.

– Еще наряд не закрыли, – уклончиво отвечает Маркушев, – погодить придется…

– Ты со мной не хитри! На разведку, что ль, прибыл?

– Может, и так, а может, личную жизнь уладить, – независимо говорит Маркушев. – А коли начистоту: сомневаются мастера, как бы осечки не вышло.

Они идут через площадь.

– Не огорчайтесь, папаша, – добродушно улыбается Маркушев, глядя на опечаленное лицо Трубникова. – По стопочке примем? Я угощаю.

– Ты вроде довольно наугощался, – неприязненно отзывается Трубников.

– Все в норме… как ни странно.

Они подходят к экипажу.

– Алеха! – обрадовался Маркушев земляку. – Как она, ничего?

– Ничего…

– Дай петушка – будет хорошо!

Маркушев кинул Алешке руку, а Трубников отходит, чтобы расплатиться с водителем грузовика.

– Рейс отменяется. Получай за простой.

– Обижаешь, хозяин!

– Алименты, что ль, платишь?

– Один я, как Папанин на льдине, – обиделся шофер.

– Ну и хватит с тебя.

Трубников садится рядом с Маркушевым, и экипаж, заскрипев всем своим расхлябанным составом, загрохотал по булыжной мостовой.

– Силен фаэтон, как ни странно! – хохочет Маркушев. – Прямо для музея!

– Может, он еще и будет в музее, – серьезно отвечает Трубников. – Слушай, Маркушев, мы агитацией не занимаемся, а мужикам отпиши: могут крепко прогадать…

– Это на чем же? – Маркушев закуривает длинную папиросу и откидывается на сиденье.

– Мы большую стройку планируем. Своих мастеров не будет – чужих подрядим…

Маркушев сожалеюще-насмешливо глядит на Трубникова. За последние горячие месяцы Егор Иваныч сильно пообносился. Заботами Надежды Петровны на нем, правда, все цельное, но истершееся до основы, штопаное, латаное, сапоги стоптаны, сбиты. К тому же у него опять болит ампутированная рука, и он ухватился за культю здоровой рукой. Вид у председателя далеко не блестящий.

– Как ни странно, а все же странно, – резвится Маркушев, пуская голубые кольца. – С каких же это достатков, папаша? Штаны заложишь?

Трубников, прищурившись, разглядывает парня.

– Я так прямо и напишу ребятам; мол, колхоз голь-моль ставит вам ультиматум! – Маркушев хохочет, довольный собственным остроумием.

– Веселый жених у твоей невесты, – как-то удивительно спокойно, глядя на Маркушева, произнес Трубников.

Тарантас приближается к Конькову. Дорога прорезает березовый редняк. Маркушев безмятежно дымит в мире с самим собой и окружающим тихим солнечным простором. Трубников молчит задумавшись.

По правую руку, за березами, на луговине, поросшей густой травой, мелькает фигура косаря в синей рубахе.

– Это что еще за ударник полей? – очнулся Трубников. – Стой, Алешка!..

– На кой он нам сдался? – спросил Маркушев.

– Ворюга! Колхозную траву валит. – И, спрыгнув с тарантаса, Трубников устремляется к косарю.

– Шебуршной он у вас! – благодушно посмеивается Маркушев.

– Да, такой чудик! – соглашается Алешка, но, будь Маркушев проницательней, он бы уловил, что шутка возницы целит вовсе не в Трубникова.

– Мать честная! – вдруг с ужасом произнес Алешка. – Да ведь это папаня!..

На опушке рощи сошлись Трубников и Семен.

– Под суд захотел? – опасным голосом произносит председатель.

Семен, не обращая внимания, действует косой. Валятся через сизо-голубой нож сочные стебли травы.

– Кончай, слышь?!

– А корову мне чем кормить?! – орет Семен, размахивая косой. – Корова – не человек, она жрать обязана!

– Отработаешь на косовице – получишь сено…

– На том свете угольками! Пшел с дороги!

– Тогда коси, где положено!

– Там сухотье! Захватили всю землю, дыхнуть негде! – Он вновь заносит косу.

– Не дам! – Трубников становится прямо под косу.

Их взгляды, полные ярости, скрещиваются.

– Хоть и брат ты мне, хоть и родная кровь!.. – затряс губами Семен и пустил острый нож прямо по щиколоткам Трубникова. Тот успевает подпрыгнуть. Ударом ноги Трубников ломает рукоять косы. Семен бьет Трубникова. Начинается жестокая драка.

С дороги видны фигуры дерущихся. По направлению к ним бегут Алешка и Маркушев.

Трубников вышиб из рук Семена сломанную косу и закинул ее подальше от себя. Подбежавшего Алешку отшвыривают, как кутенка.

Когда же подоспел Маркушев, драка внезапно кончилась. Сбив Трубникова с ног, Семен нагнулся над ним, чтобы половчее стукнуть, и тут страшный удар в живот поверг его на землю. Он попытался встать, но еще один удар левой в скулу окончательно решил его боеспособности.

Трубников отходит в сторону и, зачерпнув воды из лужицы, ополаскивает лицо.

Семен медленно, держась за живот, подымается.

– Что накосил – сдашь Прасковье на скотный двор, – холодно говорит Трубников. И Алешке: – Подсобишь отцу. Мы сами доберемся.

Он идет прочь вместе с Маркушевым, но вдруг поворачивается и подходит к Семену.

– Долг за избу ты мне сегодня вернешь, – говорит он негромко, но очень выразительно. – Понятно? Иначе – раздел, ломать буду…

Семен ничего не отвечает, лишь бросает на Трубникова взгляд раненого зверя.

Трубников нагоняет Маркушева.

– Мы с Семеном с детства любили на кулачках биться, – говорит он, – но в деревне болтать об этом не обязательно.

– Слушаюсь, Егор Иваныч! – каким-то новым голосом отвечает Маркушев.

Под вечер. В доме Трубниковых. Борька что-то рисует с альбома

Никогда, никогда не сольются

День и ночь в одну колею.

Никогда не умрет революция,

Не закончив работу свою…

– тихо напевает Трубников.

Он ходит по избе, держась за культю. У него, видно, опять болит рука и всякие мысли одолевают. Проходя мимо печи, он прикладывает ладонь к ее чуть теплому боку и снова хватается за культю. Затем он подходит к Борису и заглядывает через плечо. Борька резко захлопывает альбомчик и не открывает до тех пор, пока Трубников не отходит от него. Надежда Петровна заметила эту сцену, и лицо ее болезненно скривилось. Трубников успокаивающе и намекающе кивает ей. Надежда Петровна берет пустые ведра и выходит из дома.

– Слушай, Борис, – обращается Трубников к пасынку. – Неладно у нас получается. Ты на меня волчонком глядишь… а мать переживает.

Мальчик пожимает плечами, но взгляд его остается замкнутым и настороженным.

– Ты не думай, я в отцы тебе не напрашиваюсь, – продолжает Трубников. – Отец у тебя один, и это свято. Как ты был у матери на первом месте, так и остаешься. Но я, видишь, инвалид, со мной много возни требуется, не обижайся. Если мы и не станем друзьями, все равно мы оба должны о матери помнить, чтобы ей жилось хорошо, она