Нервный, длинноногий, худой, как жердь, Шмидт вошел сейчас в гостиную широким шагом и заулыбался. Он производил то же самое впечатление, что и прежде: перед ней человек, которому сейчас хотелось бы вытянуть ноги перед пылающим камином дома, рядом со своей женой.

Но что делать, приходится поддерживать в нем доверие к себе; она улыбнулась в ответ и вежливо протянула ему руку. Он поцеловал ее пальцы, София ощутила едкий запах его одеколона и только теперь с изумлением увидела, что он не один: прямо за его спиной стоит Кауфман. Дело принимало совсем иной оборот. Шмидт заметил ее взгляд поверх его плеча и быстро сделал шаг в сторону, чтобы не заслонять товарища.

– Капитан Кауфман, – сказал он.

– Да-да, мы уже знакомы, – отозвалась София.

Она повернулась к Кауфману и оглядела гладкое, без единой морщинки лицо этого человека, его словно стеклянные бледно-голубые глаза под очками в роговой оправе, высокий лоб и жиденькие белесые волосы. Идеальный экземпляр истинного арийца, подумала она.

Кауфман обозначил скупой поклон и тут же принялся разглядывать комнату.

– Добро пожаловать, – сказала она, возможно, чуть-чуть холодновато, но он и бровью не повел.

Напротив, пока Шмидт устраивался в кресле, по очереди укладывая одну ногу на другую, как он делал и прежде, Кауфман неторопливо прошелся по этой небольшой комнате, чувственно поглаживая то один, то другой предмет, наклоняясь над ними, чтобы рассмотреть поближе, порой брал в руку, ставил снова на место и переходил к другому. Что он рассчитывал здесь найти, она понятия не имела.

Стараясь занимать Шмидта, она краем глаза продолжала следить за движениями его коллеги. А тот сейчас, широко расставив ноги и сцепив за спиной руки, остановился перед ее любимой картиной и, словно завороженный, не сводил с нее глаз.

– Это же Коццарелли. Я вспомнил, что уже видел у вас эту картину, – сказал он, поворачиваясь к ней. – Сиенская школа, ее представители работали под влиянием стилистики византийского искусства, она не столь широко известна, как флорентийская.

– Да.

Он одарил ее долгим холодным взглядом:

– Мы не такие грубые солдафоны, как можно подумать, и тоже умеем ценить прекрасное. Вот я, например, коллекционирую итальянское искусство. Думаю, от этого автора сохранилось кое-что еще, кроме святого Себастьяна.

– Об этом больше знает мой муж. А эта картина находится в нашей семье уже много поколений. Жители деревни считают святого Себастьяна своим покровителем.

Она почувствовала, как ее охватывает та же дрожь омерзения, которое она испытала, когда Кауфман смотрел на нее в Буонконвенто. Нет, не случайно явился он сюда именно сейчас.

Снова заговорил Шмидт, доброжелательно, хотя и с некоторой озабоченностью в голосе:

– Кажется, вы чем-то встревожены, графиня. Вы хорошо себя чувствуете?

Она потерла висок и приказала себе, насколько это возможно, держаться поближе к правде.

– Примите мои самые искренние извинения, господин Шмидт. Мне очень жаль, что вы это заметили. Просто… в общем, у меня что-то разболелась голова; надеюсь, вы поймете.

Какая там голова, сердце у меня болит, подумала она, и перед ней снова всплыл образ Альдо, а вместе с этим тошнотворный запах крови, экскрементов и страха.

– Простите, графиня, мы не займем у вас много времени. Я пришел сюда, чтобы спросить: не знаете ли вы, кто из мужчин отсутствует в вашей деревне?

Ответила она не сразу, довольно долго молчала, хотя и надеялась, что он ничего не заметит.

– Ах да, я вас понимаю. Лично я ничего такого не слышала… правда, у нас, естественно, есть отдаленные фермы, и я про них ничего не могу сказать, во всяком случае не сразу.

Шмидт кивнул, но тут, хмуря брови, к ним подошел Кауфман.

– Неужели? – спросил он, слегка склонив голову в сторону.

Шмидт бросил на него взгляд.

– Не сомневаюсь, что словам графини мы вполне можем доверять, – сказал он.

Изогнув бровь, Кауфман изучающе всмотрелся ей в лицо:

– Насколько я понимаю, вы довольно неплохо осведомлены о событиях в вашем районе, особенно в отсутствие вашего мужа.

– Стараюсь.

– Представляю, как это непросто, – вставил военный комендант, и Кауфман вернулся к предметам, которые только что разглядывал.

София глубоко вздохнула.

– Я уже привыкла, – сказала она. – А теперь вы позволите предложить вам по чашке кофе?

Военный комендант отрицательно покачал головой, но София не сомневалась, что сейчас он как раз больше всего мечтает о чашке кофе и хотя бы небольшой передышке, когда можно не думать о войне.

– Это было бы прекрасно, графиня, – сказал он, – но, боюсь, у нас мало времени.

Кауфман поднял голову.

– Вам нравятся английские objet d’art[16], графиня? – спросил он.

София повернулась к нему и слегка улыбнулась:

– Я с удовольствием коллекционирую разные красивые вещи. У нас в гостиной их немало, можете посмотреть, если желаете.

– Вы говорите по-английски? – спросил он, не обратив внимания на ее предложение.

– Да.

Он бросил на нее подозрительный взгляд:

– Откуда?

– Я год училась в Лондоне. Мои родители считали это очень важной частью моего образования.

Он опустил глаза, неторопливо убрал волосок с рукава, потом так же молча снова поднял на нее взгляд. Она с тревогой ждала, что будет дальше; ничего хорошего его молчание не предвещало.

– Скажите мне, графиня, – заговорил наконец он, сузив глаза. – Один, последний вопрос. Вы ведь не так давно были в Буонконвенто, правда?

София пошла проведать Карлу и увидела, что та сидит за кухонным столом, а Анна суетится вокруг, готовит кофе и нарезает свежий хлеб. В помещении стоял густой запах свежевыпеченного хлеба, трав и овощного супа, и София сразу же ощутила, как ее желудок сжался, словно в тисках. С тех пор как она в последний раз видела Альдо, София почти ничего не ела, кусок в горло не лез.

Глядя на Карлу, София снова представила себе последние минуты жизни мальчика. Перед тем как зверски убить, его, наверно, пытали. Ну да, конечно. Было ли ему страшно? Знал ли он, что скоро умрет? Да, почти наверняка. Помимо прочего, от него прежде всего требовали назвать имена. Назвал ли он хоть кого-нибудь? Трудно сказать, но она молилась, надеясь, что он этого не сделал, хотя, с другой стороны, мальчику ведь было всего семнадцать лет. Слишком молод, чтобы умирать за идею. София вспомнила последние часы Энрико, мужа Карлы, у которого обнаружили рак; как он задыхался, хватая ртом воздух, какие муки терпел перед смертью. София знала: Карла считала, что хуже этих мук ничего на свете не может быть. Как же она ошибалась!.. То, что сделали с Альдо, превратив его в страшный труп, хуже, чем просто жестокость. Так поступают только изверги, нелюди. Она представила себе его дорогое лицо, его живые, сияющие, смеющиеся глаза. Способна ли Карла пережить свою утрату?