безопасности. Я почти уверена, ты вызвался вести фуру даже не из-за пиццы. Тебе нужны эти сутки покоя и ощущения собственной значимости. Тебе нужна мощь этой машины. — Стучу по пластику панели.

— Ух ты, — произносит Платон. — И откуда это все у меня? В детстве били или что-то в этом роде? — сводит в шутку.

— Не знаю. Я бы сказала, что ты рос без отца, но это не так. Или что родители рано развелись и ты бесился из-за отчима-дебила, но это тоже не так. Егор рассказал, что после развода прошло всего лет пять. К двадцати ты точно сформировался таким, какой есть. Раскачало тебя что-то другое. Я не знаю, что именно, Платон, но в тебе столько жажды контроля, что твоей будущей девушке не повезет. Когда влюбишься. Я имею в виду, не западешь, а по-настоящему влюбишься.

— Я ее замучаю?

— Несмешно. Любовь — это что-то сильное, вне плана. Понимаешь? Ты будешь психовать, тебя качать начнет. Моего бывшего тоже качало. Сегодня он все для тебя делает, он счастлив и вы строите планы на будущее, завтра — просто не отвечает на сообщения. И сидишь гадаешь: что сделала не так? За что?

— У него рано умер отец?

— У него был фиговый отчим. Я жалела, старалась вылечить его травмы. Во мне тоже много дури, знаешь ли. Люблю драму.

— А потом?

Вздыхаю. Что уж, раз мы вдвоем в этой чертовой фуре.

— Потом я простила измену. Сейчас не понимаю, зачем это сделала. Может, цыганская покладистость вылезла: у нас в семье принято прощать мужикам почти все. А может, я просто знала, что ему со мной недостаточно хорошо, получила подтверждение и кинулась стараться лучше. Он просил прощения, и я решила, что хорошая девочка должна простить. И будет ей счастье.

— Простила, но встречаться не смогла?

— Хуже. Намного хуже. Он изменил снова. Если честно, я была в таком состоянии, что вышла из метро на незнакомой станции и шла пешком километров двадцать. — Качаю головой. — Не люблю себя такой. И больше такой я не буду, — говорю чуть резче, чем нужно было бы.

— Твой бывший просто тупой мудак. Ты для него слишком крута.

— Спасибо. Видишь, какое дело, верность — это осознанный выбор, и сделать его могут только ментально здоровые, смелые люди. Уверенные в партнере. Если ты не уверен ни в чем, что тебя окружает, это невозможно.

Некоторое время Платон молчит. Я решаю, что жизнь свою обдумывает, но он внезапно спрашивает:

— Ты его еще любишь?

— Эм, что? Нет, конечно, — фыркаю. — Сейчас меня от него тошнит. Но когда-то он разбил мне сердце. И это было больно. А тебе было когда-нибудь больно? — Даже подаюсь к нему в ожидании ответа. — Говорят, бывшая тебе изменила. Это разбило твое сердце?

Платон пожимает плечами, будто растерявшись.

— Наверное... Хэзэ.

— Что и требовалось доказать, — выдаю с победной улыбкой. — Разбитое сердце ты, Платоша, заметил бы точно.

Он переводит на меня глаза, и взгляд у него какой-то не такой... Маслянистый будто. В горле тут же образовывается болезненный комок. Так смотрят в барах пьяные мужики, от подобных взглядов лучше держаться подальше. Но именно у Платона этот взгляд не пугает. Напротив. Мне хочется, чтобы он продолжал на меня смотреть в этом разговоре. И хочется продолжать с ним разговаривать.

Он и правда не обижается. Это как-то... по-мужски, что ли?

— Размазала тебя? Прости.

— Если мы откровенничаем и ты прочитала сто книг по психологии, объясни, почему, несмотря на то что тебя холили и лелеяли с детства, твоя самооценка на нуле?

Вздыхаю.

— Если хочешь, не отвечай. Но я не понимаю. Ни хрена не понимаю, почему такая кисонька как ты, к тому же умная, прощала какого-то недоноска, а потом еще и читала из-за него книжки по психологии.

— Кисонька? — хихикаю я, неожиданно почувствовав себя польщенной. — Где вы, Платон Игоревич, набрались этой пошлости? Явно не на допзанятиях по химии?

— Я просто злюсь.

— Тут бы нам обоим не помешало выпить.

Он хрипло смеется:

— Точно. Обычно мы бухаем в ноль после гонки. Так что накидаемся за счет команды.

— О, и ты бухаешь?

— И я.

— И Егор?

— О да.

— У тебя классный брат, ты знаешь? Он очень мил в своем раскаянии. Ему ужасно стыдно, что поначалу бегал от алиментов.

— Там мутная была история, долго было неясно, кто отец.

— Ты защищаешь Егора?

— Он ведь раскаивается.

— Мне нравятся люди, которые совершали ошибки и признали их. Они... без синдрома бога, знаешь ли. Или с Егором что-то не так? Скажи мне, пока мы вдвоем. Скажи!

Платон снова смеется:

— С ним все так.

— Ты уверен?

— Когда мы в машине летим по бездорожью и он говорит, на сколько градусов выкрутить руль, я выкручиваю именно на столько. Не думая. Понимаешь? Егор сожалеет о той ситуации, и он правда изменился.

— Ты мне его «продаешь»?

— Я говорю как есть.

У тебя получается.

Глава 25

— Вообще-то, Сильвия идеологически крутая, — заявляет Платон. Стреляет крайне хитрыми глазами.

Я откидываюсь на сиденье и пританцовываю под музыку.

Десять часов в пути! Господи, мы уже все обсудили: работу, учебу, наш грант, пластик в принципе, системы очистки, экологию, будущее планеты и космоса. Китайцев! Последних — прямо вдоль и поперек.

Скупают патенты в бешеных количествах, и о пластике знают, казалось бы, все, но ничего, еще поборемся. Мы патриотично подметили, что у нашего проекта хорошие шансы. Запили кофейком из термоса Людмилы Михайловны и закусили пирожками.

Я поспала. Потом мы погуляли вокруг фуры, пообедали в какой-то забегаловке. Сделали зарядку. Егор звонил кучу раз, рассказывал о трассе, атмосфере, кто приехал, а кто не смог. Он предельно заряжен на победу. Как и Платон, в общем-то.

Сквозь путы сна я слышала, как братья вполголоса обсуждали будущий заезд. На эмоциях. Обо мне — ни полслова, и я немного успокоилась, поняв, что отошла на второй план. Это хорошо. Авось новые впечатления перекроют развернувшуюся драму, и мы сможем жить как ни в чем не бывало.

— Идеологически — это как? — спрашиваю.

Уже все равно, о чем говорить, можно даже о мифическом величии старых японок.

— Когда наши