Унельм пошёл по улице владетельницы Аделы, длинной и извилистой, переходивший из Храмового квартала в Южный предел, а потом постепенно перетекающей в Нижний город. Он очень ясно почувствовал этот переход – как будто, плавая, попал в бьющий со дна ледяной ключ. Дело было и в воздухе – становилось всё холоднее, и в том, как стремительно менялся облик стоявших по обе стороны улицы домов. Они словно сгорбливались, пошатываясь, припадали друг к другу в попытках удержать равновесие, складывались, как колода во время фокуса.

Люди, попадавшиеся ему навстречу, были одеты не в лёгкие накидки или плащи – в куртки, отороченные свалявшихся мехом, кожаные или набитые пухом. Охранителей становилось всё меньше, зато пару раз Унельм заметил на поясе или под курткой у прохожих оружие.

Темнело – и дело было не только в том, что прошло уже несколько часов после заката; просто валовые фонари на улице горели сперва через один, а после погасли вовсе. В одном из переулков, куда решился наконец свернуть Унельм, было совсем темно.

Ульму стало страшно и весело разом. Идя по узким улочкам, тёмным, зловонным – люди здесь не утруждались поиском урны, когда хотели что-то выбросить, – он представлял себе, что улетел таки из Кьертании и прибыл в Рамаш. Как-то так он и представлял себе его беднейшие кварталы – люди там, как писали в книгах, спали в коробках и мыли детей водой из луж. Не будь здесь так холодно, воду из луж, может, и пустили бы в ход. Пару раз, несмотря на поздний час, Ульму попадались стайки детей, визжащих, как дикие коты, катающих друг друга в грязи. Имелись и бездомные – палатки из грязных ковров лепились кое-где прямо к стенам домов или стволам вековых деревьев, явно не поваленных местными на растопку только потому, что свалить такое, не повредив дома и заборы вокруг, было невозможно. Но вот ветки деревьев тут и там были отпилены или срублены – представить себе такие голые и осквернённые стволы посреди Сердца города или других богатых кварталов было невозможно.

Но каким это место точно не было, так это унылым. Казалось, каждую свободную поверхность покрывали рисунки – и смешные, и неприличные, и неожиданно красивые. На длинном приземистом здании расправил крылышки, прорисованные до каждой прожилки, белоснежный мотылёк, на соседнем очень грубо намалёванная женщина с замазанным ртом кричала: «Не молчите».

Из-за плотно закрытых дверей кабаков, подсвеченных фонариками и валовыми огоньками, доносилась музыка – рассыпчатая, неподвластная законам ритма. Поначалу от этой какофонии уши закладывало – но вскоре Ульм начал ощущать, что в ней есть своеобразная прелесть.

Здешних людей тоже невозможно было представить за пределами Нижнего города. Ярко накрашенные женщины – меховые куртки, но тонкие чулки – мужчины в тёмных капюшонах, надвинутых на лоб, сильные, крепкие, быстрые. Даже просто стремительно проходя мимо, каждый из них казался опасным.

Вообще в людях тут было что-то животное. В том, как смело целовались парочки, жавшиеся друг к другу в тёмных закоулках, невзирая на холод, в том, как, вывалившись кубарем с порога одного из кабаков, двое молодых мужчин вдруг вцепились друг другу в горло, а уже спустя пару минут, украшенные синяками и кровоподтёками, дружески приобнявшись, вернулись назад.

И – это было уже неприятно – Унельм чувствовал, что в нём мгновенно различили чужака. Никто не глазел на него открыто, но он ощущал прикосновения взглядов, и от них делалось холоднее, чем от здешнего ветра, пронизывающего до костей.

Ульм понимал: если он и дойдёт сегодня до «Хлада», то только потому, что ему позволят дойти.

Ему позволили.

Он следовал карте улиц, нарисованной Луделой и затверженной наизусть. Остановился всего раз – найдя подворотню понадёжнее с виду, надел свитер и шерстяные носки. От губ поднимался пар, зябли пальцы, и кое-где на земле стали попадаться тонкие ледяные паутинки, хрустящие под ногами. Ульм понял, что успел отвыкнуть от настоящего холода. Не то чтобы он по нему скучал.

Нервы были натянуты до предела, и он старался глядеть смелей и улыбаться уголком губ – так уверенно и нахально, как если бы шагал по главной улице Ильмора. Он начал насвистывать одну из старых песен, что пели когда-то они с Сортой и Гасси, строя снежный дом в лесу, и ему стало легче.

– Я – Унельм Гарт, – пробормотал он тихо, себе под нос. – Бояться – это не моё. – И тут же вскрикнул – кто-то сильно ткнул его под колено. Обернулся – за спиной у него стоял, нагнув голову к земле, крупный чёрный пёс с разорванным ухом. Ухо торчало вбок, придавая ему и побитый, и залихватский вид одновременно.

Ульм рассмеялся – и с досадой, и с облегчением, и бросил псу сухарь из кармана. Тот набросился на него так, словно перед ним была отбивная, и Унельм заметил, как худ он под лохматой шкурой – в проплешинах шерсти виднелись натянувшие кожу рёбра.

Ульму стало грустно – как всегда, когда он видел что-то дурное, с чем ничего не мог поделать. И, как всегда, он ускорил шаг, оставляя это дурное позади и гоня прочь тягостные мысли.

Наконец он вышел к двухэтажному кабаку – должно быть, на втором, как везде, размещались комнаты для свиданий. Вывеска, покачивающаяся над входом, была такой древней, изъеденной ржавчиной, что он нипочём не разобрал бы на ней надпись «Хлад», если бы не знал, что именно ищет. В окошках нижнего этажа, заделанных разноцветными стёклами всевозможных размеров и форм, призывно горел тёплый свет. Из открытой двери доносились крики, смех и скверная музыка.

Сам дом был будто составлен из множества разномастных щитов, досок, заплат; где-то выкрашен красной краской, где-то – зелёной, потускневшей от влаги. Часто ли здесь шёл снег? Ульм вспомнил рассказы Луделы о том, как Химмельны позволяли настоящему холоду прийти сюда, и вздрогнул. Как бы ни были сильны и безбашенны жители Нижнего города, с таким врагом никому не под силу сладить.

Ему пришлось посторониться, пропуская шумную ватагу, вывалившуюся из «Хлада», – пятеро парней, пара девчонок. Вопя, хохоча, налетая друг на друга, они скрылись в одном из ближайших переулков, и сразу вслед за тем до Унельма донеслись звуки то ли драки, то ли приставаний. Девчонки, впрочем, визжали кокетливо, а не испуганно.

Вслед за ними из кабака вышли трое мужчин – Унельм посторонился, пропуская их. К счастью, они на него не глядели – были слишком увлечены