– Э, не спеши, – здоровяк ухватил его за рукав. – Дай налью тебе ещё. Как тебя звать? Я тебя раньше тут не видел.

– Гасси, – сказал Унельм быстро – ответ был у него наготове. – А тебя?

– Гул. Меня тут все знают. А вот ты откуда такой взялся?

– Я то тут, то там, – неопределённо отозвался Ульм, стараясь высмотреть худощавого. – Но мне, наверно, пора…

– Заходи ещё, – предложил здоровяк, подвигая к Унельму стаканчик снисса, который, конечно, пришлось с благодарностью осушить, – а то у нас тут скучно стало. Раньше иногда песни пели, такая к нам красотка ходила играть, но теперь не частит, и весело стало, как на кладбище.

– С девками вечно так, – прокаркала старуха, та самая, у которой он одалживал для фокуса платок, – пока есть, к кому бегать, они тут как тут – а как нету интереса, нету и музыки… А как пела, как пела! Даже я плясала, а у меня на левой ноге давным-давно три пальца отмёрзли… – горестно качая головой, старуха хорошенько приложилась к кружке и что-то забормотала себе под нос.

– Не обращай внимания, – посоветовал Гул. – Но про зайти – это я взаправду. Зайдёшь ещё, устроишь такое – я тебя и покормлю, и наливать буду весь вечер. А если придёт много народу поглазеть на тебя, так, может, и монета-другая перепадёт. Ну что, по рукам?

– Я буду рад, – сказал Унельм, вскакивая с места – худощавый устремился к выходу, – до встречи!

Может, Гула и удивило, что тот так быстро покидает «Хлад», но Унельма никто не задерживал.

Пробираясь сквозь толпу и стараясь не упустить худощавого из виду, Ульм думал о Томмали – она пела прекрасно и бывала в «Хладе», а теперь, по словам Гула, больше здесь никто не поёт. Речь шла о Томмали, наверняка о ней. Должно быть, она, как и другие препараторы, стала избегать появляться в Нижнем городе после шумихи вокруг убийств… Почему вообще она приходила сюда? В отличие от того же Строма, она, судя по архивам Олке, никогда не попадала под прицел отдела в контексте дел, связанных с контрабандой или незаконной торговлей… А ею, в том или ином виде, грешили многие препараторы. Томмали или была очень осторожной, или…

«Пока есть к кому бегать» – так сказала старуха… Выходит, у Томмали был здесь любовник? У красавицы, выступавшей во дворце и главном городском театре, любовник здесь, в Нижнем городе?

Почему бы и нет. Приходит же Омилия в дешёвые гостиницы, чтобы поиграть с ним в сут-стук. После такого во что угодно поверишь.

Но об этом он подумает после – после того, как поговорит с Верраном.

Выбежав на улицу, где стало, кажется, ещё холодней, Ульм в растерянности остановился. Худощавый вышел из «Хлада» только что, а теперь его не было видно – исчез, как одна из его карт.

Наугад Ульм сунулся в один переулок, другой – и там, сразу как он пересёк границу между тусклым светом и тьмой, кто-то сильный ухватил его за шиворот и чувствительно приложил об стену – а затем Ульм почувствовал прикосновение холода к своему горлу.

– Ну и что тебе угодно, фокусник? – прошипел нападающий, и, скосив глаза, Унельм, несмотря на мрак, различил на руке, сжимающей его, контур вуррьей татуировки. – Что ты вынюхиваешь, м? Что высматриваешь?

Он худощавого разило луком, оттопыренные уши напоминали крысиные. Унельм дёрнулся, и нож прижался сильнее.

– Не дёргайся, или…

Вдруг Унельм почувствовал, что в переулке, кроме них двоих, есть ещё кто-то. В плотной клубившейся тьме за плечом человека Веррана как будто стало холоднее. Ульм не слышал ни чужого дыхания, ни голосов, но вдруг ощутил липкий ужас… Ужас зайца, понявшего, что хищник рядом – сильный, жестокий, опасный… и самое главное – куда более удачливый зверь, чем он сам.

И этот ужас не был связан с напавшим на него человеком.

А он вдруг отступил – почти сразу после того, как хватка худощавого ослабела, а Ульм обнаружил, что на все лады шёпотом повторяет пароль, который передал ему Магнус.

«Белый и тишина».

– Белый и тишина…

– Да понял я, понял. Ты что, припадочный? – теперь худощавый поглядывал на него с опаской. – Я так и подумал, что ты к Веррану пришёл, но надо ж было убедиться. Я тебя поцарапал, кажись, слегка, не обессудь. Сам понимаешь, служба, – он небрежно подцепил рукав Ульмовой куртки, открывая разъём, – это святое. Ну, идём.

Унельм одёрнул рукав и, пошатываясь, пошёл за худощавым. На шее выступили капли крови, но сил стереть их не было. Его всё ещё потряхивало, руки дрожали, голова кружилась, как от голода… Что это было? То, другое во мраке…

Они вернулись к «Хладу», прошли мимо него, и уже скоро Ульм запутался в узких улочках Нижнего города. Кажется, здесь Луделина карта – не настолько детализированная – оказалась бы бесполезна, так что отставать от человека Веррана было нельзя.

Они шли, наверное, около получаса, темно было, как у вала в брюхе, а случайные прохожие, один другого неприветливей с виду, появлялись, как будто из ниоткуда. От радостного возбуждения после выступления в «Хладе» не осталось и следа, и страх всё ещё подрагивал где-то в животе. Может, его и вправду мутит от голода. Может быть, дело именно в этом.

Они остановились у небольшой дверцы со смотровым окошком в сплошной стене высотой в пару этажей, над которой виднелись верхушки лысоватых деревьев. Худощавый – имени своего он не назвал, а Унельм решил не спрашивать – несколько раз постучал. Появившийся в окошке внимательный синий глаз несколько минут изучал его, потом Ульма – а затем дверь открылась, впуская их.

Привратник – гора мускулов, цепкий взгляд – ощупал Унельма, забрал нож.

– Это побудет здесь. Проходите.

– Не глазей, – буркнул худощавый. – И пошевеливайся.

Справедливое требование, но Унельм всё равно смотрел во все глаза. Обитель владетеля Нижнего города и вправду чем-то напоминала дворцовый парк – вот только вместо аккуратно подстриженных кустов чахлые остовы деревьев, вместо фонтанов с разноцветными подсвеченными струями – садовый ручей, отороченный прибрежной осокой, подёрнутой инеем.

В глубине тёмного сада, лишь кое-где освещённого валовыми фонарями, стоял особняк, который был вполне под стать иным домам знатных диннов. Чёрный гранит, каменное кружево, кованые украшения на сточных трубах… Снаружи и представить было невозможно, что в Нижнем городе возможно что-то подобное – совсем рядом с улочками, по которым бродили голодные псы и грязные дети.

Если Верран так богат, зачем вообще он поселился здесь, а не в Верхнем городе или Сердце