а Анка, как старая мастерица, возбужденная и раскрасневшаяся, смело ее подбадривала:

— Кричи сильней! Сильней кричи! Скорее придет сладость…

И когда Альберт, обессиленный и удовлетворенный, свалился на тахту, Анка громко, воинственно смеялась смехом победительницы.

— Все. Теперь она, как все… Понял теперь, какой у нее особый вечер? Она потеряла девственность…

— А лесбиянство?

— Лесбиянство, Алик, оставь нам.

Анка-пулеметчица преуспевала. Альберт запустил учебу и все чаще пропускал занятия в школе или уходил с уроков. Это время он проводил с Анкой и Любашей.

Как-то учительница по истории, на уроках которой Альберт отличался, по ее мнению, неординарным мышлением, позвонила домой и напала на Мазоню.

— Не может быть, — удивился Мазоня. — Он же уходит в школу.

— Обидно. Он очень способный мальчик. — И учительница в сердцах повесила трубку.

Зыбуля перед Мазоней не оправдывался: он, конечно, это знал и скрывал чисто по дружеским соображениям… К тому же к Альберту он привязался, и тот уже потихоньку крутил им. Мазоня был рассержен и едва сдерживал себя.

— Пойми, Альберт должен учиться. Ему надо ехать в Москву. Ты же знаешь, что его ждет юридический факультет.

Чувствуя себя виноватым, Зыбуля не проронил ни слова; опустив низко голову, он лишь смотрел на Мазоню верными собачьими глазами.

— Хорошо, — дружеским тоном сказал Мазоня. — Кое в чем я виноват сам. Вовремя не закрутил гайки. Но и ты меня пойми, Зыбуля… Дружба — это не только быть блатарями, куролесить вместе, но и в нужную минуту быть верным во всем.

Альберт даже и не думал, что своим поведением в школе вызовет у Мазони такое бурное негодование.

— Где ты был сегодня?

— Где еще, в школе.

— Врешь, в школе ты не был. Зачем мне врешь? — Глаза Мазони, обжигающие и властные, смотрели укоризненно, и Альберт по ним чувствовал, как нарастало его недовольство и раздражение.

— Ну, ушел с урока…

— Девочки пришли. Забавляешься. Очень забавляешься. — И вдруг резко, дробно засмеялся. — Крутой нрав у тебя — шире дорогу, урка из деревни идет!

— Так что, запрещаешь, нельзя? — покраснел Альберт; он уже чувствовал себя виноватым и готов был покаяться, не подхлестни Мазоня его «уркой из деревни».

— А ты как думал?

— Я ничего не думал. Как хочу, так и живу. Не в детдоме. Мною в зоне не помыкали.

— Конечно, помыкаю я! — взбесился Мазоня. — А может быть, скорее ты? «Обидно, — сказала учительница по истории, — он очень способный мальчик!..» — передразнив, с издевкой заключил Мазоня. — Да, хозяин здесь я, — громко, бешено продолжал он. — И ты будешь делать то, что скажу я, Мазоня, и никто другой!

— Я тебя ненавижу! — вдруг закричал Альберт.

— А я тебя люблю, — неожиданно, сняв раздражение, уже более спокойно сказал Мазоня.

Альберт закрутился по комнате, как затравленная кошка.

— Я тюремный зек. В тюрьме родился, в ней и помру.

— Дурак, не в тюрьме — в королевском будуаре. Мы все в тюрьме родились, да этим не кичимся. Оболтус вон какой, а ума у блатаря ни на грош.

Альберт выбежал на лестничную площадку. Потом вернулся, чтоб набросить куртку. Мазоня стоял у стола и топтал ногами сигареты, которые нашел, видимо, в его карманах.

Альберт молча и даже безразлично набросил куртку, чувствуя, как сердце обжигает обида.

31

К вечеру Мазоня почувствовал себя плохо; поднялась температура, и он слег в постель. Альберт дома не ночевал и днем не показывался. Мазоня не предпринимал никаких действий, хотя и дал распоряжение Зыбуле: глаз с него не спускать…

Страшно болела голова, ломило суставы и подташнивало; и тем не менее, борясь всеми силами воли против болезни, Мазоня думал об Альберте. Ссора, которая возникла между ними, многое расставила по местам. Мазоня вдруг увидел, что мальчишка не так уж и прост и, чтобы выполнить свою задумку, придется немало с ним повозиться.

И все же у него не было на него особой злости: ничего, постепенно обломается…

Ночью Мазоне стало получше; возможно, помогло лекарство, которое он выпил. Он заснул, и приснился ему сон… как будто они с Альбертом мчатся на автомобиле по крутой горной дороге. Дорога вела их к морю.

Они спешили. И лишь маленькая остановка, чтобы подкрепиться немного, размяться да подышать свежим воздухом.

Они съели по бутерброду, запивая ключевой водой. У них было хорошее настроение и доброе ожидание моря. Казалось, ничего такого, что могло бы омрачить или нарушить их согласие.

И вдруг Мазоню затрясло и страшно потянуло на сон — он заснул мгновенно, на ходу. А когда проснулся, то непонимающими глазами увидел пустую площадку: Альберта с автомобилем, конечно, не было. Первая мысль резанула его: как он уехал без него? Он бросил его.

Вторая мысль дополнила первую. Может быть, в бутерброде или во вкусной воде было что-то такое, отчего так внезапно сон свалил его… Что это?! Предательство? Предательство человека, которому он отдал запросто свою жизнь и свои силы…

И вот теперь он стоял один на вьющейся в горах дороге и не верил тому, что случилось. Но это была правда, и сильная боль пронзила его…

— Ладно, ладно, дай я тебе положу холодный компресс! — больно уж знакомый голос заставил очнуться Мазоню; это уже был не сон — перед его постелью стоял Альберт. Он был в шелковистом спортивном костюме, недавно купленном ими в комиссионке, и смотрел на него немного тревожными глазами. У Мазони отлегло от сердца: приснится же черт знает что!

Альберт еще раз смочил тряпку.

— Ну вот, я же знал, что будет лучше. У нас в детдоме жар головы завсегда тряпкой снимали.

Он сел рядом с постелью Мазони и взял его горячую руку в свою.

— Ну вот, теперь тебе совсем хорошо.

Мазоня прикрыл глаза и действительно почувствовал себя хорошо; голова уж не так болела, к тому же по телу текли какие-то живительные токи, излучаемые рукой Альберта: нет, он не ошибся в этом курносом мальчишке, и от этого ему стало особенно хорошо, хорошо от того, что не ошибся…

Мазоня тихо и сладко заснул.

Когда он открыл глаза, ударило солнце. Штора была отдернута, и комната наполнилась ярким светом. Он чувствовал себя сносно, даже хорошо. В комнате никого не было, и он, несмотря на запрет, поднялся.

Мазоня прошелся по комнате. Голова не кружилась, и тело наполнялось силой. На душе стало спокойно, он даже с некоторым удивлением заметил, что его спокойствие окрашено лирическим благодушием.

Захотелось закурить и даже выпить пива. Он уже взял сигарету, но, помяв ее, бросил, а вот бутылку с пивом раскупорил и