какое-то тряпье, а затем грузили в складские помещения сахар… Новенькие девятьсот рублей хрустели в кармане.

Сосед сказал:

— Видал? Это же деньги!

Он же убедил Павла в том, что тот коммерсант и что им непременно надо записаться на курсы менеджеров, правда, отстегнув для начала две «штуки», но что две тысячи по сравнению с ожидаемым будущим, когда «лимоны» уже в кармане похрустывают?..

Вот об этом и хотел Павел поговорить с отцом. Желание родителей запихать его на юридический, когда жар-птица уже на ладошке, неразумно! Всего две тысячи… Неужели отец не поймет, что коммерция — дело выгодное и надежное, к тому же он сам занимался ею.

Павел надеялся на великодушие отца.

Дон Роберт приехал домой раньше, чем обычно; встретив в передней Павла, кивнул ему головой и прошел в ванну, где с наслаждением поплескался водой. Павел ждал отца, когда тот облачится в домашнюю пижаму и позовет его: он уже подготовил свою вступительную речь.

Дон Роберт, поцеловав жену и перекинувшись с ней незначительными фразами, прошел в кабинет и говорил там минут десять по телефону. Павел весь изождался. Наконец дон Роберт развалистой походкой вышел из кабинета и, круто повернув головой в сторону Павла, громко сказал:

— Ты ждешь, сынок. Извини, дела.

Он сел в столовой, поставив перед собой бутылку сухого грузинского вина.

Павел говорил быстро и путано, он был возбужден, изо всех сил стараясь убедить отца. А тот молча тянул сухое вино и озадаченно поглядывал на запальчивого сына.

— Менеджер — это будущее! — торжественно провозгласил Павел свою аккордную мысль.

Дон Роберт страдальчески сморщил лицо, словно у него разболелся зуб. Павел притих — неуверенность в том, что отец понял, скоблила душу: ведь на карту поставлено все…

— Ай да Пашка, ай да сукин сын. — Отец весело, широким шагом ходил по столовой.

— Ты не согласен? — выпалил Павел.

— Да ты прирожденный артист! Как ты говорил… Нет, брат, ты просто дурак! Закопать в себе талант, и ради чего? Да ты знаешь, что такое менеджер?! Да еще в наше собачье время… Кто тебе сказал, что за две тысячи какие-то ловкачи на курсах сделают из тебя менеджера? Обманывают мальчишек, выманивая деньги из кармана родителей. Какой обвал в этой стране!

Голос дона Роберта стал глухим и властным.

— Так вот, слушай меня. Менеджер — тина… глупость! Ты же пойдешь на юридический факультет — и баста! А когда закончишь его, твое дело, хоть в менеджеры, хоть в продюсеры. — Дон Роберт неожиданно подобрел и, обняв сына, ласково заглянул ему в глаза. — Сначала выучи английский, менеджер!

— Ты, как мама. Для нее важно лишь одно: вырасти хорошим человеком.

— Хороший человек — не профессия. Это хобби, мой мальчик. А профессия — это жизнь. Какая профессия, такая и жизнь. Поверь мне, уж я-то знаю, что такое хорошо и что такое плохо.

Дон Роберт чеканил свои слова, словно монеты… Павел понял: отца не убедишь — бесполезно! Пересохшими губами он вяло сказал:

— Ну, тогда я пойду.

— Выше голову, Пашка! Ты же мой сын. — И дон Роберт, осушив фужер с вином, скупо улыбнулся. — В этой жизни и не то бывает…

Эльмира ездила в Успенский монастырь. Это была даже не экскурсия. Несколько девчонок из Университета собрались да и смотались за познанием жизни. Девочек встретила сама игуменья, матерь Варвара.

Женщина с сильным, волевым лицом подействовала на Эльмиру: она говорила о том, что ее женский монастырь создан для спасения души или, по слову преподобного Серафима Саровского, стяжения Духа Святого. Эльмира да и другие девочки не очень-то понимали все то, о чем им поведала игуменья, но, побродив по монастырю, где каждый нес свое послушание: пек хлеб, косил, доил коров или занимался каким-нибудь другим хозяйствованием — вдруг почувствовали какое-то особое душевное равновесие.

Дома Эльмира заявила, что она лучше уйдет в монастырь, чем будет жить здесь… Там, по крайней мере, есть забота Бога о человеке.

Павел усмехнулся.

— Жаль, что монастырь женский. Я составил бы компанию.

Эльмира скорчила мордашку, но в эти дни у нее наступило потепление к Павлу: возможно, ей все же было жалко расставаться с братом — хоть и балбес, но родной, и она его любила, — да, собственно, и заявление-то было сделано для красного словца: исполнять свою угрозу она не собиралась…

Однажды на Эльмиру налетел порыв нежности, и она, застав Павла одного в его комнате, прошла и села на диван напротив брата.

— Чего пришла? — грубо бросил Павел. — Или уже решилась… прощаться пришла?

— Да нет же, дурачок. С монастырем я подожду. Тебя жалко. Без меня тебе плохо будет.

Павел еще был в состоянии обиды на отца.

— Скажи, может, ты знаешь, чего предки тащут на юриста? Ребята в классе в один голос: юрист — пустослов… Я хочу менеджером, на курсы хочу. Каких-то две тысячи… отец жмется, будто не его сын. А может, меня подбросили?

— Тебя — не знаю, меня — точно, — засмеялась Эльмира и обняла подсевшего брата. — Нас, Паша, двое: чего нам ссориться? Давай бороться против отца вдвоем.

— Бороться? Против отца? Да ты первая продашь…

— Да вот и не продам. Заруби на носу — я твоя сестра.

— Бороться! Да ты что?! Мне один приятель сказал: правда, что твой отец — мафиози? У него деньги куры не клюют. И он, если захочет, кого хочешь уберет…

— Мафиози? — насмешливо переспросила Эльмира. — Глупости… А ты их по дороге собираешь.

— Я тоже так думаю, — задумчиво сказал Павел. — Дай поцелую, сестра. Ты мне иногда нравишься.

— Целуй в щечку. Ну как, против отца — вместе?

34

Дон Роберт мыслил весьма современно: жизнь, как резина, — тянешь, и она тянется; отпустил — она тут же вернется на место; в стране спортивный азарт — все рвутся к чему-то непонятному, ненасытство страшное; идеалов прежних нет, нет и веры в жизнь; фарцовочная страна захлебнулась в дешевом бизнесе и предпринимательстве… Вспоминать прошлое немодно, уже считалось дурным вкусом; тем страннее выглядело настоящее: именно те, кто стоял у сытной кормушки, теперь больше других крушили веру, низвергая идеалы; жизнь была похожа на вертушку или волчок; несколько генералов покончили с собой — не выдержали ломки; западных миссионеров по обращению в свою веру стало навалом; опять, как в недалекие времена, хиппи и панки, пугая прическами, там и сям сидели и пели в метро; Пушкинская площадь — базар, в полушикарном расписном «Макдональдсе» разбитные подростки и чинные старушки в кроссовках лопали чизбургеры кока-колой, — жизнь, как резина, ее тянули,