думаешь. Грёбаный клуб десятитысячников! И представь, регулярно застревают в унитазе – это самое страшное – не вытащишь.

– Как это застревают? Засасывает?

– Ногами, Лея! Ладно, я пошла работать, – убегает.

А мимо нас снова пролетает с пледом Моник – неловко улыбается, мол, «ещё раз извините меня».

– А она симпатичная, – признаю вслух.

Лео согласно кивает. Потом прячет флакон с каплями в карман рубашки, а кольцо быстрым движением надевает обратно на палец.

Теперь оторопеваю я:

– Ты что сделал?!

– Прости, но я тут подумал: если оно будет не на пальце – я его точно потеряю. Пусть пока… так, – снова трёт глаза. – Как же пекут…

– Это совесть.

– Нет, коньюктивит.

– Совесть.

Он отнимает руки от лица и, не надевая очки, смотрит своими изумрудными, воспалёнными, а потому дьявольски соблазнительными глазами в мои.

– Ты женат, – цежу сквозь зубы. Настроение не на нуле, а в адской минусовой степени. Он что? Тупо надо мной прикалывается?

– Нет, – качает головой. – Я не женат. Уже почти год, как.

Глава девятнадцатая. Чизкейк

Harry Styles – Falling

– Ты попал в автокатастрофу? – прямо спрашиваю, как только мы садимся на свои места.

– Да.

– Ребёнок погиб?

Кивает.

– И жена не смогла простить?

Снова кивает.

– Это очень больно, – констатирую. – Ты не менее сильный человек, чем я.

Но Лео не отвечает, раскрывает ноутбук и не смотрит в него – его взгляд в бескрайней облачной перине. Завораживающе красиво. Сказка, ставшая реальностью благодаря науке.

– Ты часто проверяешь свой телефон. Ждёшь звонка от неё?

– Да.

– Она не позвонит. Прости. Я думаю, она не позвонит.

В самолёте светло – некоторое время уже горит свет. До конца полёта три часа двадцать две минуты – мы давно пролетели Гренландию, и под нами сейчас должны быть воды Атлантики. Жаль, мне так хотелось ещё разок взглянуть на океан «свысока», но вместо него бесконечные облака.

Люди откладывают наушники и ставят «Аквамена» на паузу. Моник докатывает до нас тележку:

– Напитки?

– Зелёный чай, яблочный сок и кофе для меня, и зелёный чай для него, – киваю на Лео.

Он улыбается.

– Без сахара! – уточняю. – И мне всё тоже без сахара, а в кофе сливки. Спасибо.

– Деточка, ты не лопнешь? – интересуется мой сосед.

– Мне нравится вип-туалет. Долго ещё его вспоминать буду. Моник, а покушать есть что-нибудь?

– Крекеры.

– Ладно, – говорю со вздохом, – давайте крекеры.

– Может быть, пирожное из меню? – неожиданно предлагает Лео, ещё шире улыбнувшись.

– Э… ты знаешь, а не откажусь!

– Примерно через час мы будем развозить полдник – вегетарианский вариант и луизианская кухня, – предупреждает Моник.

– Это отлично. Мы обязательно попробуем луизианский пирожок. А пока два пирожных, будьте добры. Один чизкейк и… тебе чего, Лея?

– Мне тоже. Чизкейк, – щурюсь, ещё внимательнее вглядываясь в профиль.

– Отличный выбор! – лыбится Моник.

Пирожные с горячим чаем фантастически улучшают наше с Лео самочувствие, а вместе с ним и расположение духа.

– Жизнь – это долгий и сложный путь к понимаю того, как это прекрасно – просто жить! – заключает Лео, дожёвывая свой чизкейк и жмурясь от удовольствия. – Такие моменты – вспышки осознания – и есть счастье!

Наш человек, думаю – знает толк в еде, умеет кайфовать от процесса, а не набивает желудок на ходу, как делает большинство.

– У тебя не бывает такого чувства, когда душераздирающе сильно хочется вернуться в определённую точку своей жизни? Не в юность в целом или детство (мне вот, например, никогда не хотелось туда, где мне десять, восемнадцать или двадцать пять), а на несколько лет назад и в одну конкретное место? Ну или несколько таких мест и дней? Я именно сейчас, в это мгновение поняла, когда и где была по-настоящему счастлива.

– Бывает, – кивает, запивая своим чаем пирожное. – Конечно, бывает. – Твоё самое любимое воспоминание?

Halsey // beautiful – Finallystranger

Я задумываюсь. И размышляю тщательно – на три ложки чизкейка и стаканчик кофе. Надо было брать два.

– Снегопад под Рождество. Не помню, в каком году, но мне было семь… может, восемь лет. Или девять? А, не важно. В городе объявили «снежный день»: школу отменили, родители не поехали на работу, и мы вчетвером дурачились на соседнем бейсбольном поле – там горка была неподалёку. А к вечеру пропало электричество, и мы зажгли настоящие свечи на Рождественской ёлке. Перед этим долго рылись на чердаке – искали бабушкины подсвечники для ёлки, и вместе с ними нашли много интересного. Например, старинные игральные карты. У них были грязные и потрёпанные края, но лица дам, королей и валетов очаровывали и наводили ужас одновременно. Потом мы играли в покер на Рождественское печенье. Вначале мне везло, а потом нет, и мама сказала, что играть в карты под Рождество не самая достойная затея, и все вернули мне моё печенье, и мы стали читать книгу вслух – про Муми Троллей. С тех пор снег и метель за окном рождают в моей голове образы упитанных белых существ с ушками, ощущение тепла, уюта, покоя и… безмятежной любви. Кажется, жизнь никогда не закончится, и ничего плохого в ней никогда не произойдёт, потому что в принципе не может произойти – мир так устроен. В нём только добро, свет и бесконечная жизнь. Какое твоё?

Он не сразу слышит мой вопрос – несколько мгновений живёт в нарисованных воспоминаниями кадрах, и, судя по блеску в его глазах, они ему очень нравятся. Потом Лео вздыхает. Долго и глубоко. Снимает очки, трёт глаза – взвешивает: говорить или нет.

– Это была ночь. Зимняя. Но без снега. Ближе к десяти вечера у жены отошли воды, она испугалась, запаниковала, а я вместе с ней, но виду старался не подавать… прятал свою трусость, повторял, что всё будет хорошо – иначе просто не может быть. Мы не стали вызывать машину скорой помощи, поехали сами. Помню, как прилипали к рулю мои ладони, как глухо ныло в груди, как спидометр показывал скорость больше ста, и как я тормозил, говоря себе «Ты мужик – ты справишься». Смешно и глупо, потому что в этом самом важном в жизни деле наша роль ничтожна – один акт. Только один. А девять месяцев меняющих тело, мучающих тошнотой достались ей. И боль тоже. Ей было очень больно, и она кричала. Я просил их ей помочь, и они вводили ей свои препараты, но она кричала ещё сильнее. Это было… невыносимо: видеть её, слышать её, и не иметь никакой возможность хоть чем-нибудь помочь. Помню, как повторял про себя, что не хочу