Митя терпеливо ждал, покрываясь гусиной кожей. Руки держалвпереди, ковшиком — прикрывал стыдное место, но как бы невзначай. Для нее он,конечно, дитя малое, но ведь про себя-то знал, что, слава Богу, не младенец, азрелый муж умом и рыцарь нравом. — Нехорошо, — вздохнула графиня. — Дура ядура. Столько готовилась! Воображала, как он прибудет, как заведу с ним ученый разговор.Три книжки прочла — одну из гиштории, одну про насекомых тварей и одну прообщественное благо. Чего не поняла — наизусть выучила. А сама как бабадеревенская — на шею кинулась. Да целовать стала! Один раз прямо в губы! Ох,стыд какой! Он человек высоких нравственных понятий. Поди, наслышан опридворных бесстыдствах. Что он про меня подумал? Ясно, что: легкодоступная,навязчивая либертинка. Теперь презирать станет. Или, того хуже, начнетскабрезничать, как с безнравственной особой. Ах, Митюша, дружочек, все вы,мужчины — кобели, даже самые лучшие из вас. Вы, конечно, не виноваты, так васГосподь устроил. И ты, когда вырастешь, будешь бедным девушкам глупостишептать, смущать их сердечки. Будешь? Признавайся!

Она принялась его щекотать. Митя немножко поойкал, похихикали говорит:

— Лубашечку. Митюсе холёдно.

Зазяб нагишом стоять, как она не понимает!

— Ой, бедненький! В пупырышках весь! Задери рученьки.

Делать нечего — поднял. Сам залился краской.

А она и не смотрит, то есть смотрит, но в сторону. И опятьзамерла.

— Надобно вот что. Возьму с ним тон по суше, поцеремонней.Он и увидит, что ошибся, что я не доступная какая-нибудь. Правильно, золотце?

Ну что с ней будешь делать, если она русских слов непонимает!

Митя захныкал.

* * *

Потом сидели в салоне, с сервированным кофеем, ждали Данилу.Митя, собой нарядный, чистенький, на правах малютки кушал уже третье пирожное.Павлина, переодевшаяся во всё розовое, ни к чему не притрагивалась.

— Не зря ли я платье сменила? — спросила она во второй раз.— Говорят, розовый мне к лицу, но не ярко ли? Ведь вечер скоро.

— Класавица, — уверил ее Митридат, и нисколечко не соврал.

Вошел Фондорин, узрел Хавронскую — и застыл. Тут она сразууспокоилась, поняла по его лицу, что хороша. Церемонно указала на самое дальнееот себя кресло:

— Садитесь, сударь. Там вам будет удобнее. Ну вот, теперь вывновь стали похожи на почтенного человека.

Данилу и в самом деле было не узнать. Он мало что помылся,побрился, начесал тупей, но еще и оделся щеголем: черный с серебряным шитьемкамзол, шелковые кюлоты, палевые чулки.

— Ничего скромнее в гардеробе мне обнаружить не удалось, —со смущенной улыбкой сказал он. — Должно быть, ваш дядюшка записной франт.

Сел не туда, куда приглашали, а рядом с Павлиной и сразувзял ее за руку. Видно, не заметил перемены в поведении графини.

— Милая Павлина Аникитишна! Вот теперь, вернувшись в рядыцивилизованного человечества, я могу приветствовать вас со всей душевной горячностью,не страшась внушить вам отвращение грязью и смрадом. Прежде всего позвольтеоблобызать вашу славную ручку!

Хавронская бросила на Митю взгляд, исполненный отчаяния: вотвидишь, я была права!

Руку выдернула, убрала за спину.

— Я нахожу обыкновение целовать даме руку глупым инепристойным, — строго молвила она. — А вам вертопрашество тем более не к лицуи не по летам.

Он сконфуженно пробормотал:

— Да-да, я и сам считаю, что целование рук…

— Как вы находите Москву? — со сдержанной улыбкойосведомилась Павлина. — Много ли сей Вавилон переменился за время вашегоотсутствия? По мне, Москва более похожа даже не на Вавилон, а на некое чудищевроде Гоббсова Левиафана. Вы читали?

— Да, — медленно ответил Фондорин, растерянно моргая. — Ноя, признаться, не сторонник Гоббсовых аллегорий.

Павлина, кажется, настроившаяся пересказывать прочитанное,от этих слов смешалась. В беседе случилась пауза.

— А… а где ваш дядя? — спросил Данила минуты через две.

— Я чаю, в клобе. Скоро должен быть. Давыд Петрович первыймосковский острослов, с ним нам будет веселей.

Данила поморщился. Снова наступило молчание.

— Ах, я не предложила вам кофею! — встрепенулась графиня. —Вот, прошу.

Наливая, сочла нужным пояснить:

— Это сейчас всюду так принято — чтоб хозяйка сама гостямчай и кофей разливала, на англинский манер. Потому и слуг нет. Я нахожу этуигру в интимность не совсем приличной, но что поделаешь? Таков свет.

Фондорин вяло кивнул, поднес ко рту чашку и тут же отставил.

Помолчали еще. Часы на камине тикали всё медленней, всёгромче.

— Вы не пьете, — сказала поникшая Павлина. — Верно, кофейостыл! Я сейчас распоряжусь…

И быстро вышла. Митя заметил, как в краешке ее глазаблеснула слеза.

— Старый я дурень! — воскликнул Фондорин, едва графиняскрылась за дверью. — Разлетелся! «Позвольте облобызать вашу славную ручку».Тьфу! Поделом она мне: не к лицу и, главное, не по летам! Кто я для нее —смешной старик? А не суйся с суконным рылом в калашный ряд! И заметь, друг мой,как она сразу после того стала холодна. Догадалась! Обо всем догадалась! О, уженщин на это особый нюх. Стыдно, как стыдно! Решено: буду вести себя с нею,как того требует разница в возрасте, состоянии и положении.

— Уверяю вас, вы ошибаетесь, — попробовал утешить его Митя.— Павлина Аникитишна расстроена, потому что ей кажется, будто вы презираете еенеученость, умных разговоров вести не желаете, почитаете ее пригодной лишь дляфривольного обращения, а при невозможности оного томитесь скукой.

Данила только рукой махнул:

— Что ты можешь понимать в женщинах, шестилетнее дитя!

— Почти что семилетнее, — поправил Митя, но Фондорин нерасслышал.

— О, Дмитрий, поверь старому, битому жизнью псу. Ты тщетнопытаешься найти в поведении женщин рациональность. Ее там нет и не может быть.Они устроены совершенно на иной, нежели мы, мужчины… Кхе, кхе.

Он закашлялся, не договорив, потому что в салон вернуласьПавлина.

— Я распорядилась сварить кофей заново, — промолвила она сделанной улыбкой. — Надеюсь, вы без меня не скучали?