с перьями и бумагой, которые кто-то по недосмотру оставил в детской на большом столе. Юные господа перепачкались чернилами, испортили десяток листов отличной бумаги, а также заляпали платье и передник своей няньке, которая пыталась у них чернила отобрать.

И только появление отца привело их в относительное спокойствие.

— Батюшка, а мы учимся писать! — радостно сообщил ему младший из братьев, Хайнц Альберт, держа чёрными от чернил пальцами дорогой лист бумаги с каракулями и кляксами.

— Сие похвально, — холодно заметил отец, присаживаясь к столу и с неудовольствием оглядывая всё вокруг, включая измождённую няньку, — вот только прежде, чем учиться писать, неплохо было бы выучить буквы, а также овладеть чтением было бы хорошо, — он поворачивается к монахине. — Мать Амелия, есть ли у вас какая книга, чтобы господа могли мне почитать?

— Книга у меня есть, господин, и, коли прикажете, так я её принесу, — начинает монахиня тоном, выражающим полную безнадёжность, — вот только господин молодой барон читать не желают и отказываются, а если просить их, так переходят в крик, а господин Эшбахт могут и прочесть пару слов, но потом начинают рыдать: дескать, тяжело им.

Юный барон смотрит на отца, вихрастый, перепачканный чернилами, вид у него заносчивый.

Волков глядит на него, потом на младшего сына и удивляется им. Перед зимой, когда он уезжал по призыву герцога, мальчишки были совсем иные, и волосы у них были короткие, и одежда была другая. И вели себя они пристойнее. Теперь молодой барон глядит на отца, а у самого взгляд дерзкий: ну и что? Ты и вправду думаешь, что тебе буду читать сейчас?

— Отчего же вы не слушаете монахиню? — наконец спрашивает генерал у своего старшего сына. — Отчего отказываетесь читать?

— Не буду читать! Недосуг мне! — нагло и просто отвечает сын; потом он нарочито отворачивается от отца, начинает макать перо в чернильницу и что-то рисовать на листе бумаги. А у няньки лицо от такого ответа мальчишки вытянулось. Монахиня сидит, едва дышит, только глаза бегают от отца к сыну. Обе ждут, что будет.

Это вопиющее неуважение, да ещё перед домашней прислугой, едва не заставило генерала вскочить…

Ах, как он хотел сейчас схватить этого мелкого червяка за шиворот да как следует его встряхнуть, чтобы пришёл в себя и вспомнил, с кем говорит. Ведь маленький мерзавец осмелился при всех отказывать ему, да ещё в столь неуважительной форме. Отказать! Ему, Рыцарю Божьему, барону фон Рабенбургу, тому, с кем князья мирские и князья церкви беседуют без заносчивости, не говоря уже о всех остальных людях.

Волков едва нашёл в себе силы, чтобы остаться на стуле, но все присутствующие и так почувствовали, как от него по покоям волнами расходилась ярость. Даже сам Карл Георг Фолькоф, барон фон Рабенбург, отрывает глаза от своих рисунков и косится на отца.

И только после этого генерал встаёт.

— Ваше поведение, барон, недопустимо. Как вернёмся в Эшбахт, я найду способ вас вразумить, и поверьте, этот способ вам по душе не придётся.

— И что? — нагло спрашивает сын у отца. — Что вы сделаете?

— Вы всё узнаете, а пока я запрещаю вам являться к столу, и в обед, и в ужин, чтобы ни мне, ни матери вашей не приходилось краснеть перед радушными людьми, что нас привечают, за бесчинства, что вы учиняете.

— Отчего ко столу мне нельзя? А что я сделал? — кричит мальчишка.

Но генерал его не слушает, он глядит сначала на няньку, а потом и на монахиню и спрашивает:

— Слышали меня? — и стучит по столу пальцем. — Ни на шаг его из покоев не выпускать.

— А-а… — сразу начинает лить слёзы молодой барон. — За что? А Хайнцу ко столу, что? Можно, что ли? Вы, батюшка, злы! А-а-а…

— Хоть верёвками его вяжите, а из комнаты не выпускайте. А пока… Умойте его холодной водой, а потом уложите спать, видите, ребёнок беснуется, — распоряжается генерал и, чтобы не слышать зычных криков своего первенца, покидает комнату. Закрывает за собою дверь и вздыхает:

«Дурень и горлопан! Нет… Не чета он молодому графу, хоть и близкий родственник».

Глава 19

Они вернулись со множеством покупок уже ближе к ужину. Лакеи бежали вниз, ко входу, а поднимались по лестнице уже с тюками и свёртками. Клара Кёршнер была значительно старше баронессы. Может, потому относилась к покупкам спокойнее, а Элеонора Августа, давненько не выезжавшая из Эшбахта, была возбуждена и радостна. Первым делом кинулась к мужу делиться своей радостью, а заодно целовать его. И, расцеловав так, как будто он только что вернулся с войны, она стала щебетать:

— Ах, столько всего пришлось купить; хорошо, что Клара поехала со мной, я и половины тех хороших лавок не видела, которые она мне показала, — она была счастлива и вся светилась. — Пойдёмте в наши покои, я покажу вам, что купила.

И хоть генерала сейчас больше интересовал ужин, он согласился.

А там, усевшись в кресло возле кровати, смотрел, как горничная торопливо помогает его жене раздеться, чтобы та потом смогла начать показ нового платья. И Элеоноре Августе не пришлось его даже надевать, едва служанка развязала ленты свёртка, а генералу было уже всё ясно.

«Эх, надо было поехать с нею».

Впрочем, он вовсе не был уверен в том, что нашёл бы тут, в Малене, в далёкой от всех столиц провинции, что-то достойное жены известного в округе человека и боевого генерала.

«Нужно было её свозить в Вильбург, а лучше, конечно, в Ланн».

То, что купила себе на бал баронесса, не было похоже ни на то фривольное и очаровательное, что носят красотки при дворе, ни на то серьёзное и роскошное, что носила сейчас Брунхильда.

То было тяжёлое платье из хорошего сукна горчичного цвета, расшитое и отороченное чёрными кружевами. Яркое и провинциальное. Как раз для провинциалки, которой раз в год удаётся выбраться на бал.

«Впрочем, не многого ли я от них хочу? Разве госпожа медвежьего угла и купчиха могли купить что-то лучше?».

И вот это почти жёлтое платье было водружено на неказистую, коротковатую и широковатую фигурку его супруги… И тогда барон заволновался. Не на шутку. Женщина улыбалась и спрашивала его:

— Ну, дорогой супруг. Как вам?

А платье не сидело на ней… никак…

«Какая там Брунхильда? Какая там ещё София