— А вам не хватит?

Фредерик мотнул головой:

— Нет.

— Гм… Надеюсь, вы правы, сеньор. И надеюсь, что вы не на машине.

— Я пришел сюда пешком, дружище. Сам. И уйду тоже сам. Пусть на четырех копытах, но сам!

— Ваша самоуверенность достойна похвалы, сеньор. Налить вам еще траппы?

Фредерик пододвинул к нему стакан:

— Да. Двойную порцию.

Бармен наполнил стакан и убрал бутылку.

— У вас что-то случилось, сеньор? — мягко поинтересовался он.

— Ничего, — ответил Фредерик. — Кроме того, что я совершил большую глупость, и меня могу за нее убить. — Он отпил граппы и поморщился.

— Убить, сеньор? — насторожился бармен.

Фредерик дернул щекой:

— Не бери в голову, дружище. — Он вдруг поставил стакан на стойку и принялся хлопать себя по карманам. — Ч-черт… Кажется, я посеял телефон. Послушай… Как тебя… Антонио!

— Да, сеньор?

— У тебя под стойкой должен быть телефонный аппарат. В фильмах постоянно показывают, как бармены достают из-под стойки телефонный аппарат.

Бармен усмехнулся:

— Сеньор, у меня под стойкой нет никакого телефонного аппарата. Но, если хотите, я могу одолжить вам свой мобильник.

Фредерик улыбнулся:

— Ты добрая душа, Антонио. Давай сюда свой мобильник!

Бармен достал из кармана трубку и всучил писателю.

— Надеюсь, вы не будете звонить за границу? — вежливо, по настороженно спросил он.

— Чего? Загра… — Фредерик мотнул головой: — А, нет, не буду. Я хочу позвонить в газету. Мой бывший однокурсник известный журналист. Вот с ним-то я и собираюсь поговорить.

Фредерик поднес трубку к лицу и стал по памяти набирать номер. Набирал он медленно, долго, пальцы его то и дело срывались с кнопок.

— Алло, Бык?.. Нет, ты не ослышался, это я, Фредерик!.. Да — старина Фред! Ха-ха! Как поживаешь, приятель?.. Вот как? Рад за тебя. А у меня все по-прежнему. Хотя… нет. Слушай, как ты насчет того, чтобы встретиться? Кажется, у меня есть для тебя важная информация… Нет, это не про мою новую книгу. Это кое-что серьезней… Хорошо… Отлично… Это мне подходит. Значит, завтра вечером я к тебе приеду. Все, до встречи!

Ластбадер сложил телефон и вернул его бармену.

— Завтра вечером я встречаюсь со своим приятелем-журналистом, — сообщил он торжественным голосом. — Мы не виделись четыре года.

— Поздравляю! — улыбнулся бармен.

— А послезавтра… — Глаза Фредерика блеснули. — Послезавтра утром я проснусь героем. Или…

— Или что? — уточнил бармен.

— Или не проснусь совсем. — Фредерик грустно усмехнулся. — Налей-ка мне еще, друг. Возможно, это последний раз, когда я напиваюсь допьяна.

Джеймс Крайтон был человеком сильным и ценил самодисциплину стократ выше свободы.

С детства отец внушал ему, что можно и чего нельзя: иногда при помощи лекции, чаще — когда отец был под хмельком — при помощи ремня или крепкого ивового прута. Со временем физическая боль стала для маленького Джимми не только самым убедительным аргументом, но и абсолютным критерием удовольствия. В том смысле, что удовольствие всегда сменяется болью, и чем сильнее боль, тем выше был градус удовольствия.

Боли стало еще больше, когда отец отдал его в музыкальную школу. Нет, в игре на скрипке не было ничего неприятного, она даже приносила Джеймсу удовольствие. Удовольствие исчезало начисто, когда в комнату, где он репетировал, входил отец. Входил и садился в кресло. Это у него называлось «приобщиться к прекрасному».

Пока Джимми играл, пока он водил смычком по струнам, отец его не трогал. Но потом начиналась буря. У Джеймса до сих пор звучал в голове осоловевший от выпитого голос отца: «Разве это музыка? Да это же просто чертово пиликанье! Почему ты не играешь, как все нормальные люди? Почему у тебя ничего не получается?» — «Папа, это упражнения! Я играю то, что мне задали». — «Врешь, маленький засранец! Ты нарочно морочишь мне голову!» И вновь в ход шел ремень…

Но однажды все кончилось.

В тот день он возвращался из музыкальной школы со скрипкой в руках, и дворовые ребята, эти сильные, взрослые, ничего не боящиеся парни, затащили его в подвал. Там у них было что-то вроде «клуба самых непослушных ребят квартала».

Они пили пиво и курили сигареты. «Будешь?» — предложили они Джеймсу. «Нет». — «Да ладно тебе. Ты что, не мужик, что ли?» И тогда он выкурил первую сигарету в своей жизни и выпил первую в своей жизни бутылку пива. «А теперь, — сказали ребята, — играй!» И он начал играть. Все подряд. Через час пальцы у него ныли, а в глазах двоилось. «Играй еще!» — сказали парни. И он вновь заиграл. Через три часа он вышел из подвала пошатывающейся походкой. Подушечки пальцев его левой руки были красными от крови из-за лопнувших волдырей. Суставы опухли. Пальцы не сгибались и не разгибались. Он шел домой, как в тумане. Но и дома ему не удалось отдохнуть.

«Иди сюда!» — послышался из кухни пьяный голос отца. Джеймс пришел. Отец сидел с какой-то размалеванной толстой теткой. Оба были пьяны. «Мой оболтус», — представил его отец тетке. Затем прищурился и пристально оглядел сына с ног до головы. «Где ты был?» — «На улице». — «Почему так поздно?» — «Так получилось». — «Ты что, дерзить мне вздумал? Слыхала, зая, мой собственный сын мне дерзит!» — «Да ты посмотри на него, котик, он ведь просто пьян!»

И вновь пристальный взгляд отца прошелся по нему мелкой гребенкой — от поношенных кроссовок до взъерошенных волос. «Это правда? Ты пьян?» — «Нет». — «Что ж, — отец вздохнул, — придется поучить тебя правдивости и вежливости». Он снял ремень. «Снимай штаны и поворачивайся задом». Джеймс взглянул на улыбающуюся раскрашенную тетку и угрюмо пробурчал: «Не буду». — «Что-о? Да ты никак спорить со мной вздумал, щенок?»

И тут что-то произошло. Джеймс посмотрел на раскрасневшуюся физиономию отца, и вдруг вся злоба, которую он копил столько лет, вышла наружу. Ее было так много, этой злобы, что она больше не могла умещаться в теле. Он больше не боялся боли, не боялся отца, не боялся ничего на свете. И тогда он сказал: «Если ты прикоснешься ко мне хотя бы пальцем — я тебя убью. Клянусь могилой мамы».

В подтверждение своих слов Джимми сгреб со стола здоровенный хлебный нож и выставил его перед собой.

«Ладно, — неожиданно смягчился отец. — Иди спать. Завтра об этом поговорим». Но они не говорили об этом ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Никогда. Джимми унес нож к себе в комнату. С тех нор отец никогда больше не грозил ему ремнем. И с тех пор Джеймс Крайтон никогда больше не брал в руки скрипку.

Расставшись с доктором Нери, полковник впал в глубокую задумчивость. Конечно, доктор был прав. В последнее время Фредерик позволяет себе больше, чем нужно. Пьет он почти беспрестанно. В успех предприятия не верит. Более того — считает, что программа по созданию совершенного солдата — это преступление.