Воевода поднялся с лавки, вразвалочку подошел к нагло насмехающейся ему в лицо бабе. Отрада замерла, не зная, чего ожидать. Любим коснулся пальцем выпирающего из-под мокрой рубахи соска, положил руку на большую грудь. Женщина задышала чаще, очи чуть затуманились. Мужчина усмехнулся. Рука взметнулась вверх и легла на женское горло. Отрада испуганно вскрикнула.

— Так что там с посадниковой и князем, а то я не расслышал, — зло выплюнул Любим.

— Да я правда ничего не знаю, — опавшим голосом пробормотала Отрада, нечто, плескавшееся в холодных глазах воеводы, заставило ее сжаться от страха. — Горяй бесился, Марья и так его не больно-то жаловала, а как князь этот объявился, так и совсем замечать перестала. Крепко бесился из-за этого, как ты сейчас.

Любим убрал руку с ее горла. И хотя он даже не надавил, а лишь коснулся подушечками пальцев тонкой кожи, Отрада, освободившись, сразу схватилась за шею.

— Сказывал, князь все ей псалмы Соломоновы читал, а она в рот ему заглядывала. А ты, воевода, псалмам обучен?

— «Да выклюют вороны глаза людей льстивых, ибо опустошили они многие жилища людские в бесславии и разметали в вожделении»[58], — угрюмо произнес Любим.

— Умен ты, Любим Военежич, — с неподдельным восхищением выдохнула Отрада, — да я бы на месте дурочки этой блажной ручки бы тебе целовала, — она подхватила и по собачьи лизнула руку, которая только-что чуть ее не удавила. — Иди ко мне, буй-тур, приголублю. Давно тебя приметила. Да ты лучше Горяя, лучше князя Ярополка, в сто крат лучше. Иди, возьми, — она повисла на жилистой шее, — возьми, хорошо нам будет. Я тебя сразу приметила, силу звериную в тебе почуяла. Возьми…

Она стелилась перед ним, сверля воеводу хитрыми лисьими глазками.

— Раздевайся да на лавку ложись, — шагнул во грех Любим, а в ушах все звучало: «За то, что осквернили себя, сходясь с кем попало. Чревом и утробой моей скорблю о них»[59].

Утро оказалось тяжелым, похмельным. Любим отвернулся от солнечного луча, через узкое окошечко умудрявшегося терзать спящего. Веки медленно приоткрылись: яркий день рвался в мрачную избу. «Светло как, чего не разбудили-то?» — проворчал воевода, поднимаясь. Натянув рубаху и порты, он зашарил рукой под лавкой сапоги. Вчерашние страсти казались каким-то дурным сном, словно стоит тряхнуть посильней головой, и все развеется. Один сапог нашелся сразу, а вот другой никак не желал объявляться. Воевода опустился на колени, заглядывая за опрокинутый на бок стол. Дверной проем заслонила тень. Любим разогнулся. Перед ним стояла Марья.

Бледная, с ярким румянцем во все щечки, она в волнении комкала косыночку, рот жадно глотал воздух.

— Я… я повиниться пришла, я всю ночку думала… думала, я виновата, — голос срывался, не давая говорить, — я не желала тебя оби…

— Ты не желала, — за спиной у продолжавшего стоять на коленях Любима раздался томный женский голос, — а и без тебя есть кому его возжелать.

Любим вздрогнул. Откинув одеяло и срамно выставляя перси на показ, на ложе сидела Отрада. Любим поспешно перевел глаза на Марью. Та ни разрыдалась, ни скривилась в презрительной усмешке, ни превратилась в каменный столб, она просто погасла, погасла, как гаснет костер, когда на него выплескивают ушат воды. Большие серые глаза кричали: «Как же так!» И от этого пронзительного взгляда Любиму стало больно, он телом ощутил иглы, впивающиеся в грудь. Девушка пошатнулась, хватаясь за притолоку. Любим кинулся подниматься, чтобы успеть ее подхватить, но Марья отшатнулась и скрылась из виду. У входа только осталась лежать скомканная белая косынка.

— Кто тебя просил лезть?! — заорал Любим на Отраду.

— Все равно бы увидела, — равнодушно повела она плечами.

— Вон пошла!

— Уже не нужна, попользовался, — с едва заметной горечью хмыкнула она.

— Сама на шее повисла, я тя не звал.

Любим нашел, наконец, злополучный сапог и принялся его натягивать. Отрада неспешно одевалась, не испытывая никакого смущения.

— Думаешь, на ласки твои грубые соблазнилась? — презрительно скривила она рот. — Да только ребра помял, пыхтел, как боров. Недаром твоя жена полюбовника к себе зазывала, мне Якун все порассказал, — выплеснула и трусливо отпрыгнула в сторону.

Но на Любима накатило опустошение, и оскорбление пролетело мимо. Он стоял посередине избы, погруженный в себя. Это взбесило Отраду:

— Мне Горяй Светозарович приказал за девкой его приглядывать, честь ее беречь, — выдала она, пробравшись к двери.

Любим, очнувшись, вскинул голову. Отрада обрадовалась, что попала в точку:

— Да, я за вами следила, хотела как бы случайно влететь в избу, если у вас до лавки дойдет, чтобы посадникова засмущалась да прочь убежала, а и делать ничего не пришлось, сам прогнал, — она весело рассмеялась, но смех вышел фальшивым, натужным.

— Врешь, — устало проговорил Любим, — когда тебе Горяй успел бы приказ отдать?

— В Липице. В тереме, помнишь, ночевали?

— Он был там? — приподнял бровь воевода.

— Был.

— Зачем ты мне признаешься?

— Больно тебе сделать хочу, — ее простоватое лицо, стало жестким, черты обострились. — Презираешь, ноги об меня вытираешь, не баба я для тебя, так — сучка приблудная. А и твоя такой же станет, попомни мои слова. Горяй ей не простит ни князя беглого, ни тебя… особенно тебя.

— Чего ж меня-то? — пробурчал Любим.

— Чего? Чего — спрашиваешь? — опять закатилась смехом на грани истерики Отрада. — Ты её вчера такими-то словами поливал, а она сегодня к тебе смиренно виниться пришла, нешто не понял? Ну, ничего, Горяй ее спустит с небес на грешную землю, потешится да под дружков своих станет подкладывать.

— Жену свою?

— Какую жену? Он посадника ненавидит, дочерью раздавить его мечтает да порадоваться, как тот корчиться станет. Дочь посадникова, красавица первая, подстилкой станет, блудницей… А я посмеюсь, я ее позор пить буду, пить! — Отрада смеялась и смеялась, сотрясаясь всем телом.

Любим потрясенно молчал.

— И я такой же как она была, любила его, беса. А он, как ты вот об Марью вчера, ноги вытирал, а я все терпела. Любовь у меня, а он, он… — смех превратился в истерику, Отрада закатывалась, откинув голову назад и никак не могла успокоиться.

Любим очнулся, подлетел к ней и слегка тряхнул за плечи:

— Ну, будет-будет.

Но она все продолжала то ли смеяться, то ли рыдать.

— Прости меня, прости, — по-отечески погладил он ее по голове. — Вины твоей нет, ни в чем нет.