Она ничего не ответила, только склонила голову и побрела прочь от костра. Кот перестал локать простоквашу и засеменил за ней.

Это все. Сердце бешено заколотилось, а потом замерло, пропуская удар. Вместе Любиму и Марьяше не быть. Между ними всегда будут стоять: прошлое, беглый князь, Отрадка и взаимные обиды.

День был ярким, солнечным, бил по голове одуряющим зноем, застилал глаза маревом недвижимого воздуха; и сквозь полуденную дымку сказочным видением выплывал стольный град Владимир. Вот они, Золотые ворота! Как мечталось тогда, весной, Любиму проехать под ними победителем, приволочь на веревке Ростиславича, бросить его под ноги Всеволода.

А потом на пути встала Марьяша. И уже виделось, как отворяются ворота родимого дома, как выскакивает навстречу матушка, охая и крестя свое непутевое дитя, как выводит Любим из-за спины смущенную Марью и с легкой усмешкой сообщает матери: «Ожениться просила, так вот — исполнил по слову твоему». И как матушка целует их обоих, украдкой вытирая набежавшую слезу счастья. Марья ей понравилась бы. Конечно, понравилась, а как иначе, она всем нравится, даже злому от ревности и обиды, одному, загнавшему себя в угол, уставшему воеводе…

Проехав шумный Новый город, отряд поворотил наверх к детинцу[61]. Въезжая, Любим приказал воям прикрывать рязанский полон от возможных выпадов местных, но владимирцы с любопытством разглядывали молодых полонян и враждебности не выказывали. Пленные боярышни вертели головами по сторонам, завороженно разглядывая стольный град, много больше и краше их родной Онузы: и мощные стены городни и рубленные храмы с золочеными куполами, и крепкие избы, карабкающиеся на холм.

— Это вы еще Ростова не видели, — снисходительно басил Могута, — вот уж град — так град, а у нас-то поскромнее будет.

И только Марья безучастно гладила кота, равнодушная ко всему происходящему.

— Тятя!!! — из толпы зевак, поднырнув под чьими-то ногами, вылетела маленькая девчушечка. — Тятя!!! — что есть мочи заорала она, кидаясь под копыта.

— Ладушка! — богатырь Могута поспешно слетел с коня, легкой пушинкой подхватывая девочку. — А матушка где?

— Вон, с малой пролезть не могут, — махнула дочь куда-то в толпу.

Любим видел, как Могута пробрался к жене, высокой крепкой бабе с двухлетней дочкой на руках. Семейство обнялось, Могута, торопливо что-то объяснив, чмокнул по очереди в щеку всех своих девиц и побежал назад.

— Да поезжай уж домой, — милостиво разрешил Любим. — Заодно и моей матушке скажешь, что явился.

— Нет, подожду, как тебя князь примет. Дарья еще и пироги не ставила, успеется.

Могута с семьей жили при дворе Любима. И Военежич хорошо знал хозяйку Могуты, работящую и хозяйственную бабу, упертую, но незлобивую. Он был уверен, что дома Могуту окружат заботой и лаской. Нестерпимая зависть заскреблась о грудь. Любим украдкой глянул на Марью, она печальной тенью продолжала гладить кота. Казалось, сейчас, в этом новом, неведомом и скрыто враждебном мире, у нее остался только этот пушистый комок. В Любиме она уже не видела своего защитника.

— Князь не в Боголюбове ли? — спросил Любим у вратаря Торговых ворот, отделявших Новый город от Старого, обустроенного еще при Владимире Мономахе.

— Нет, в хоромах пирует.

Онузцы, открыв рты, уставились на величественный Успенский собор. Даже Марья на миг очнулась, разглядывая каменного великана и жмуря глаза от яркого отсвета сияющего купола[62]. Как было положено, вся Любимова дружина спешилась, крестясь на главную святыню города.

— Красотища, — ахнула одна из близняшек.

— Налюбуетесь еще, — мягко произнес Любим, заворачивая обоз к богатым княжеским хоромам.

Оставив полон на широком дворе, Любим длинными переходами заспешил в гридницу, где предавался веселию Всеволод Юрьевич. Перешагнув порог, воевода попал в шум, гам и пьяную суету. Широкие столы ломились от яств: румяные пироги, лебеди, молочные поросята, громадные осетры.

Скоморохи играли на дудках и свистульках, смешно раздувая щеки, холопы подносили новые кушанья и забирали опустевшую посуду, подливали в чары сбитень и брагу. Гости вели оживленную беседу, задорно хохотали над чьей-то шуткой, выкрикивали здравицы. В воздухе витали хмельные пары. «Чего ради в будний день посреди седмицы пируют?» — подивился Любим.

Всеволод, раскрасневшийся и довольный, сидел во главе стола, подперев кулаком щеку, заметив вновь вошедшего, он поднял руку в знак тишины. Разом смолкли все звуки, глаза устремились на Любима.

— Здрав будь, светлый князь, — громко, вкладывая уважение в голос, произнес Любим.

— А, Любим Военежич, наконец пожаловал! — усмехнулся Всеволод, прищуривая левый глаз. — А мы тебя с утра ждали, а уж за полудень перевалило. Как-то не торопишься пред очи князя своего явиться.

— Прости, светлый князь, с полоном шибче идти не мог, — слегка склонив голову, произнес Любим, взгляд выхватил злорадную ухмылку бывшего тестя.

— Оно и верно, с девками разве ж можно шибко идти! — выкрикнул Путята, раздался дружный хохот.

— Прости, князь, не сумел я добыть твоего ворога, — не обращая внимание на насмешку, решил сразу повиниться Военежич.

— Ты не сумел, так другие сумели, — скрестил руки на груди князь, — в порубе уж он сидит.

— Как в порубе?!! — вырвалось у Любима, он изумленно уставился на Всеволода. — Ярополк в порубе?!

Князь, явно наслаждаясь произведенным на воеводу впечатлением, медлил с ответом, заговорщически подмигивая сидящему окружению.

— В порубе, — наконец, уже без иронии мягко улыбнулся Всеволод, — рязанцы, из страха пред ратью нашей, схватили его да сюда сами доставили.

— Сами доставили? — эхом повторил Любим, головоломка никак не хотела складываться.

— Да, вот рязанский боярин Гореслав Светозарович беглеца нашего самолично доставил, — князь повел рукой в сторону десного края стола.

Там с торжеством на надменном лице сидел Горяй.

Горяй?!!

«Так вот что за пленник сидел в затворе липецком! Сам Ярополк, не гость, но пленник! Горяй понял, что не подняться ему с помощью беглеца до посадника, и предал его. Решил у моего князя блага выторговать, чтобы победителем в Онузу вернуться. Теперь понятно, зачем он слух пустил, что половцы идут, а потом стрелков в лесу подсылал: ему нужно было, чтобы мы сделали крюк к Дону, освободили дорогу, а он бы по короткому пути протащил страдальца. А ведь Марья права, Ярополк и вправду страдалец. Люди его где? Должно, перебили их Горяевы дружинники. А самого притащили как пса на цепи». Впервые у Любима не было в сердце ненависти к князю-неудачнику, только сочувствие, потому что самое страшное, что может с тобой приключиться, и Любим успел испытать это на собственной шкуре, — предательство… предательство, тех, кому ты слепо доверяешь.