— Не нужна мне твоя жалость, — вырвалась Отрада, размазывая слезы, — бабу свою пожалей, Горяю она достанется.

— Не достанется, — твердо произнес Любим.

— Достанется, он всегда получает, что хочет, а ты нет, — и она выбежала вон.

Любим вышел на порог, поднял Марьину косынку, повертел в руке и спрятал за пазуху.

«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень весьма сильный»[60].

Кот оказался белым. Марья старательно отмыла шерстку и вычесала свалявшиеся колтуны, и теперь мех искрился на солнышке как молодой снежок. Пушистый комок ехал на женских коленях, пребывая в сладкой дреме. Все его мытарства были позади, он опять был любимым и домашним, ощущая уют даже в тряской повозке посреди дремучего леса. На привалах кот крутился вокруг хозяйки, равнодушно снося присутствие остальных двуногих и только при появлении воеводы выгибал спину дугой и начинал грозно шипеть. Зверюга оказался не только белым и пушистым, но и крайне злопамятным. Любим боролся с желанием легонечко наподдать ему ногой, но ради Марьяши сдерживался, обходя прибывающего в праведном гневе кота стороной.

Марья с виду казалась прежней: так же беззаботно болтала с подругами, вежливо раскланивалась с десятниками, суетилась, помогая Куну. Старик отчего-то совсем сдал, начал быстро задыхаться и иногда, когда никто не видел, хвататься за сердце. Видать, это был его последний боевой поход. Марьяша старалась во всем опередить старика, чуть раньше вставала, чтобы самой развести костер, просила Богшу или Мирошку с вечера наколоть дров. Она была прежней и все же другой. Все ее движения стали спокойными и уверенными, суетливость и неловкость исчезли. Казалось, Марья повзрослела с той роковой ночи, теперь Любим видел не задорную взрывную девчонку, а женщину. И по этой новой Марье он сходил с ума даже больше, чем прежде; она, не желая того, крепко держала его подле себя, не отпуская, мучая во сне и наяву. Изводила видимым равнодушием, холодком в голосе, дистанцией, которую четко держала, не подпуская ближе, чем надобно плененной дочери посадника и только-то. Всем своим видом Марья показывала: «Ты мне чужой». И даже шепотом теперь язык не поворачивался назвать ее «моя курочка». Проезжая в одном обозе, они словно ехали разными дорогами.

Если бы вернуть все назад, отмотать клубок времени, Любим стерпел бы нанесенную Марьей обиду, может даже пообещал попросить за этого трижды проклятого князя, уж точно не упал бы в объятья Отрадки, а самое главное — никогда не произнес бы тех страшных слов, что брызнули ядом на любимую, осквернили ее милый образ… Но назад поворотить ничего нельзя.

Он хотел подступиться к Марье, поговорить, но знал, что сейчас обида слишком горяча, и девушка не захочет его даже выслушать, а дни убегали. Отряд благополучно пересек рязанские просторы, переправился через Оку, прихватил краем Муромское княжение и уже вкатывал в Суздальскую землю. По обе стороны тянулись знакомые, родные сердцу места, завтра к обеду путники проедут под Золотыми воротами. Любим мог бы приказать без ночевки сделать рывок и уже к утру явиться под стенами стольного Владимира, но, обдумав все, дал приказ на привал. Ему надо было объясниться с Марьей, другой возможности могло и не представиться.

Злой голос шептал, что сейчас надобно думать не о девках, а о том, как встретит его князь Всеволод. Княжий гонец Лют, не отягощенный обозом, уже давно прибывал в городе и, конечно, поведал князю о неудачах Любима. Во Владимире воеводу наверняка ждал не самый ласковый прием. Но сейчас Любим гнал от себя эти мысли…

Марья сняла котел с огня, прикрыла тряпицей, ополоснула в небольшой лохани черпак и уселась рядом со стариком Куном. Любим, ни на кого не глядя, двинулся к костру.

— А двор у нас добрый, — услышал он убаюкивающий голос Куна, — терем новый, крепкий. А светлица как ладно срублена, Прасковья Федоровна там все рукодельничает, уж такая мастерица. Свита у хозяина ее рукой шитая.

— Искусная работа, узор гладкий — мимодумно бросила Марья, погруженная в свои мысли.

— И тебя так научит.

Марья вздрогнула, Любим заметил, как зябко повела она плечами, ниже опуская голову.

— Зачем ты мне, дедушка, все это сказываешь? То мне не надобно, какой у них там терем и прочее.

— Да как не надобно, — зашептал Кун, — как не надобно, коли вы друг без дружки засохнете? Помани, уж он кается, понял все, поманишь — прибежит.

— Что он, пес что ли, чтобы его подманивать? — Марья резко встала и столкнулась со стоящим за спиной Любимом.

— Меня подманивать не нужно, я и сам подойду, чай, не гордый, — примирительно произнес он, но девушка, поджав губы, отошла на другую сторону, отгородившись догорающим костром.

— Ох-хо-хо-хо, — покачал головой Кун и побрел прочь, оставляя разъединенную пепелищем пару.

Любим заметил поодаль кота и вспомнил о заранее продуманном плане примирения.

— Эй, пушистый! — присел он на корточки и поманил пушистого соперника: — Я тебе простоквашки в верви раздобыл, давай уже мириться.

Он поставил в траву маленькую крыночку. Кот, тоже не отягощенный гордостью, сразу же подбежал к подарку и жадно окунул чистую морду в простоквашу. Любим скосил глаза на Марью, она равнодушно терла рушником миски.

— Марьяш, давай помиримся, — выдохнул Любим.

— Зачем? — повела она плечами.

— Чтобы вместе быть.

— Вместо Отрады под кустом тебя ублажать?

Любим знал, что она ответит резко, но все равно оказался не готов.

— Почему же под кустом? На ложе брачном… женой моей, — проговорил он, выделяя голосом «женой».

— Зачем тебе княжеские объедки? Не порченных девок во Владимире полно, — Марья быстро отвернулась, но Любим успел заметить застывшие в серых глазах слезинки.

— Марьяша, забудь, что я тогда наговорил, — кинулся он к ней, перешагивая погасшие головешки, но она снова отшатнулась, — то само вырвалось, бес попутал, я так совсем не думаю.

— Думаешь, коли б не думал, так не сорвалось бы, — Марья перестала прятать глаза, она с вызовом посмотрела на Любима. — И с Отрадой спутался, чтобы место мне мое указать.

— Все не так, она под руку подвернулась, зол я был, крепко зол, больно мне было, хотел и тебе больно сотворить…

— Сотворил, радуйся, — перебила его Марья, — тебе отец мой серебро на сохранение давал, верни, мне пригодиться может.

А она и сама бить мастерица, серые очи — льдинки прокалывают насквозь, и не увернешься.

— Так, значит, ты обо мне думаешь? — кинулся поспешно отвязывать от пояса кошель Любим, пальцы путались в треклятом шнурке. — Присвоить твое добро хотел, да?! Вот, забери, а то пойду с девками непотребными прогуляю, — он всунул в ее дрожащую руку калиту. — А Ярополку твоему я помочь не могу. Княжий гридень Лют сказывал, что за полоненных князей сам Святослав Черниговский просил, а Всеволод наш ему многим обязан. Так вот Святослав во Владимир прислал епископа черниговского и игумена, отмолить князьям свободу, а Всеволод владыку и игумену у себя удержал, домой не пускает. Думаешь, князя и епископа не послушал, а меня грешного послушает и Ярополка в объятья твои выведет? — Любим со злорадством посмотрел на Марью.