человеческой». Критик поставил Жадовскую в один ряд с известными поэтами – A. C. Хомяковым, Н. П. Огаревым, A A. Фетом, Н. Ф. Щербиной.

А. А. Григорьев

Своеобразные произведения девушки привлекли внимание и другого известного критика того времени Валериана Майкова. Критик очень точно усмотрел источник страданий поэтессы «не в одних внешних обстоятельствах, но и в собственных недоразумениях, колебаниях и самообольщениях», указав прежде всего на противоречивый характер настроений героини лирики Жадовской. Все стихотворения поэтессы критик назвал «полной, хотя и краткой» «историей женской души», одним из первых отмечает в творчестве поэтессы наличие тонкого психологического анализа, но только в отдельных, «неромантических» стихотворениях. Его порадовали «романтическая устремленность к мечте», «наивность» и «изящество» ее стихотворений, при чтении которых он приходит к радостному убеждению: «Как это просто, верно и симпатично!»

На первый сборник стихотворений Жадовской написал рецензию и П. А. Плетнев. В ней он говорил о новаторстве поэтессы: по его мнению, она сумела внести новое содержание в «предметы, исчерпанные поэзиею». Первым Плетнев заговорил о лаконизме как главном достоинстве поэтического языка Жадовской, отмечая умение «в немногих стихах» выразить «очень многое».

Появление нового дарования отметил Виссарион Белинский: «Действительно, в этих стихотворениях нельзя отрицать чего-то вроде поэтического таланта. Жаль только, что источник вдохновения этого таланта не жизнь, а мечта, и что поэтому он не имеет никакого отношения к жизни и беден поэзией. Это, впрочем, выходит из отношений г-жи Жадовской к обществу как женщины». Критик оставался верен себе и, указывая истинный путь творчества, писал: «Но нужно слишком много смелости и героизма, чтобы женщина, таким образом отстраненная или отстранившаяся от общества, не заключилась в ограниченный круг мечтаний, но ринулась бы в жизнь для борьбы с нею».

Друзья Жадовской расценили этот сомнительный отзыв как благожелательный.

Пока Юлия собирала цветы признания и обретенной известности, ее друг Перевлесский учил грамоте школяров, работал в области изучения языка произведений народной поэзии, писал учебники по синктаксису и грамматике и жил вполне в духе российских разночинцев того времени – бедно, скудно, но духовно.

Переписка Юлии и Петра продолжалась, но, может быть, педагог испытывал некоторое досадливое чувство ревности к успехам подруги. В письме от 1847 года он предостерегал: «Вы стали самонадеянны. Правда ли это? Присмотритесь-ка к себе побеспристрастнее. Я говорю не свою мысль, но передаю то, что на днях слышал о Вас от Ваших ярославцев. Недавно один из Ваших ярослав(ских) литераторов, встретив меня в галерее, разговорился об Вас, порадовал меня, что Вы так выросли, но прибавил: “Она стала самонадеянна”».

Но кто бы на месте Юлии не возгордился – она действительно стала значимым явлением поэтической жизни Москвы и Петербурга!

Покорив обе столицы, Жадовские вернулись в Ярославль. Здесь Юлия в ореоле столичного признания пыталась объединить вокруг себя литературные и культурные силы города. Она завела в доме отца на Духовской улице салон, где собиралась публика, интересовавшаяся искусством и науками. И. С. Аксаков писал родным: «Бываю иногда у Жадовских, где встречаю профессоров лицея и студенческую молодежь». Юлия приглашала и купцов – собирателей рукописей и исторических материалов – Семена Серебреникова и Егора Трехлетова. Вместе с Серебрениковым она организовала в 1849 и 1851 годах издание двух выпусков «Ярославского литературного сборника», причем без содействия властей, силами и на средства соавторов. Она была душой и двигателем издания этих сборников, и сама принимала в них участие. Издатели преследовали, с одной стороны, благотворительные цели (средства от распродажи шли в пользу Детского приюта и Дома призрения ближнего), а с другой – стремились оживить литературную жизнь в городе, «вызвать на большую литературную деятельность проживающих в пределах Ярославской губернии любителей отечественной литературы».

Своим авторитетом она поддерживала симпатичного ей сына известного декабриста И. Д. Якушкииа – Евгения, участника ярославского отделения революционной организации «Земля и воля», вдохновителями создания которой были Герцен и Чернышевский. Не разделяя революционных идей, Жадовская восхищалась нравственными качествами молодого человека, называя его «рыцарем без пятна и упрека».

Велика роль однорукой поэтессы в становлении ярославского поэта Л. Н. Трефолева (1839–1905). Теперь это имя забыто, но в свое время Трефолев пользовался большой известностью. Патриотически настроенного Леонида волновало, из чего состоит русская жизнь, в чем суть национального характера, его возможности. В «картинках с натуры» Трефолева возникает Россия, в паденьях, безделье, скуке, опустошении – но и в мечтах, в порывах, в подвигах. Его «Песня о камаринском мужике» и «Дубинушка» сделались народными. Позже Трефолев познакомился с поляками, сосланными в Ярославль за участие в польском восстании 1863 года, изучил польский язык, попал под очарование польской поэзии. Его перевод стихотворения Людвика Кондратовича «Ямщик» стал известной народной песней «Когда я на почте служил ямщиком». Позднее Трефолев соединил имена Мицкевича и Кондратовича в стихотворении «В честь Адама Мицкевича» (1898), которое была написано по случаю отмечаемого тогда в России 100-летия польского поэта.

В своих воспоминаниях Трефолев с благодарностью пишет о Жадовской, которая давала ему «умные и полезные советы относительно сюжетов, форм и мелодии стихотворений». Она убеждала молодого человека, что кроме книжной, так сказать, идеальной любви к народу, не мешает выражать ее практически, хотя бы только при помощи одной книги, самой легкой и вместе с тем самой трудной: русского букваря (не было ли это влиянием Перевлесского, горячо радевшего о народном образовании?). Ярославский поэт никогда не забывал встретившуюся на его жизненном пути необыкновенную женщину и после ее кончины выступил с восхвалением: «Отказать же покойной Жадовской в таланте кто решится? В ней признавали его и Белинский, и Добролюбов – авторитеты, настолько почтенные в оценках поэтической деятельности, что становится и грустно, и досадно за женский поэтический талант, который погиб в глуши».

Это видимое кипение жизни, казалось, способно было заменить поэтессе утраченную любовь. В продолжающейся переписке с возлюбленным по-прежнему чувствовалось созвучье душ, общность интересов, взглядов – но в ней совсем не осталось лирики. Ослабление ее душевного притяжения почувствовал и ее герой и тоже немного успокоился. «Три уж недели, как я получил Ваше приятнейшее письмо и все не соберусь ответить. То служба, то в гостях, то в концерте, то дома возишься с бестолковыми мараниями – хотя их громко называют сочинениями – институтских ребятишек или с безграмотными писаньями пансионерок – вот Вам и день, и вечер» (1848).

Он все чаще медлил с ответами, а потом лениво оправдывался: «Мне даже отговариваться нечем: занят был по службе и по делам