немного – стало, эта причина не в мою пользу; слишком был рассеян, заветренничался – я и этого не скажу, хотя в последнее время почти вовсе не занимаюсь – стало быть, и эта причина не может оправдать меня; да рассеянность что за оправдание? А правду сказать, меня останавливала именно бестолковая рассеянность, на душе было так мутно, какие-то все житейские мелочи, ничего не стоящие, – а Ваше письмо было так чисто, веет таким теплым сердечным участием, что взяться за перо в будничные минуты жизни, с душою, исполненною какого-то земного увлечения, мне показалось оскорблением святыни. Отвечать Вам в таком расположении духа, – думал я, – не то же ли самое, что прийти в храм с грешными помыслами и житейскими заботами?»

Перевлесский зря наговаривал на себя, признаваясь в «бестолковой рассеянности». Как раз в этот период он активно продвигал передовые методы обучения юношества русской литературе.

Зримый портрет педагога оставил в своих воспоминаниях известный русский литератор, прославившийся романами из истории России XVIII–XIX веков Г. П. Данилевский, слушавший лекции Перевлесского в Московском дворянском институте и потом поддерживавший с учителем связь до самой кончины Петра Мироновича: «…Когда мы были в четвертом классе, Перевлесский принес нам однажды красиво изданную книжку, на которой стояла надпись: “Гаммы, – стихотворения Я. Полонского”. “С новым талантливым поэтом, господа!” – сказал он, с обычною своею шутливостью, мягким развальцем всходя, с книгой под мышкой, на классную кафедру. И мне помнится доныне этот класс, ярко освещенная весенним солнцем комната, свежий румянец щек тогда еще молодого, любимого нашего учителя, его густые, черные, как вороново крыло, волосы, красивыми скобками спадавшие на синий бархатный воротник его всегда изящного, без пылинки, вицмундира, разогнутая в руках книга “Гаммы” и темно-карие, радостно с кафедры улыбавшиеся нам его глаза. Он читал нам “В дороге”, “Месяц” и другие пьесы из принесенной книги… Мы, замирая от восторга, радовались, что если безжалостный поединок унес Лермонтова, как недавно перед тем он унес Пушкина, то на место погибших любимцев наших пришли новые поэты».

Кто бы мог подумать, что простой мальчик из рязанской глубинки внесет столь ощутимый вклад в языкознание и российскую педагогику в целом. Перевлесский подготовил известные учебные пособия, по которым занимались многие поколения школьников. Его «Славянская грамматика с изборником» много раз переиздавалась, и в предисловии к десятому изданию его преемник в науке засвидетельствовал: «Эта книга оставалась любимою во всех школах, по которым она расходилась в десятках тысяч экземпляров. Приготовить детей к легчайшему уразумению правил не иначе можно, как предпосылая правилам примеры. Чтобы дети могли припоминать себе учительские объяснения, для этого нужно помещать их тут же вслед за примерами, а правила, как результат всего этого, должны быть изложены в конце их. И как объяснения, так и самые правила должны быть утверждены примерами из классических отечественных писателей… По этой методе изучение правил языка идет рука об руку с развитием мышления, преподавание делается наглядным, осязательным для ученика и, следовательно, для него более интересным».

В 1851 году Перевлесский вызвал неудовольствие попечителя Московского учебного округа графа С. Г. Строганова своей статьей «О пуризме в чтении русских писателей юношеству», о которой, однако, одобрительно отозвались «Отечественные записки»: «Г-н Перевлесский в умной и дельной статье своей решает вопрос, что надо читать в классе. Он справедливо вооружается против тех отсталых пуристов, которые суют в руки одного только Карамзина и страшной опалой карают, например, Гоголя, тогда как многие произведения последнего могут и должны быть читаны в класс».

О выговоре, сделанном за статью графом Строгановым, Перевлесский рассказывал в письмах Жадовской, желая выговориться сочувствующей душе. Однако Строганов ограничился лишь выволочкой, а после его ухода с поста педагогу пришлось оставить Москву: новый попечитель приказал перевести его инспектором в Костромскую гимназию. Только отличные рекомендации помогли ему найти службу в Петербурге. Благодаря покровительству влиятельных знакомых Перевлесский смог получить место адъюнкт-профессора в Александровском лицее.

Юлия забеспокоилась, что новые впечатления, новые интересные лица совсем отвлекут ее друга от старой сердечной привязанности. Он утешал ее: «Вы боитесь за Петербург, что он омут забвения и эгоизма, – не напрасны ли Ваши опасения, если Вы не перестали знать меня все тем же, и заключаете чудными, многозначительными словами: “Было бы Вам лучше…” Как и чем я в состоянии отблагодарить Вас за Ваши нежные заботы обо мне? Их не умаляют даже сплетни, перенесенные к Вам досужими говоруньями. Из Петербурга проеду в Я(рослав)ль; не увижу Вас – увижу Ваш портрет – с меня и того будет довольно. Будем жить, как судьба велит».

Видно, что возлюбленный погас, смирился, но Юлия – нет. Опять, как и прежде, сильные движения души подвигали ее к поэтическим выплескам. Результатом должен был стать второй сборник стихов, который она увлеченно готовила к изданию. Этот период оказался для поэтессы особенно плодотворным. Произведения повзрослевшей Жадовской отличались тонким психологизмом, освещением переживаний женской души, противоречивости мечтаний, размышлениями об идеальных чувствах. Мотивы ее стихотворений – оплакивание любви, задушенной в ее расцвете, воспоминания о любимом человеке, смиренное преклонение перед судьбой, созерцание все примиряющей природы, надежда на небесное счастье и горькое сознанье пустоты жизни. Повествование в ее поэзии сконцентрировано вокруг личности лирической героини, отсюда ее глубокая исповедальность.

В одном из писем Ю. В. Жадовская писала: «Мне жаль тех, кто не любил; вот от чего мне часто, глядя на молодость, страждущую душевной зимой, приходят на память слова Спасителя: ”за множество грехов отнимется у многих способность, или благодать любви”. Любить! Что была бы для меня теперь любовь? Огнистая, мимолетная струя падучей звезды…»

С сожалением вспоминала Юлия о зарытом в землю (читай: погребенном в мелочных житейских заботах) поэтическом таланте тетушки Анны Готовцевой-Корниловой. С некоторым превосходством думала она теперь о ее судьбе. У той было все, чтобы засверкать звездой на поэтическом небосклоне – талант, красота, признание знаменитых современников. Но она выбрала другой удел: погрузилась в семейные проблемы, опростилась. Иссяк источник вдохновения. Все меньше времени оставалось на творчество, большинство ее стихов так и остались неопубликованными; связь с литературными кругами практически прервалась.

Когда умер от рака муж Готовцевой, Павел Петрович Корнилов, ответственность Анны Ивановны как главы семьи еще более возросла. Она похоронила супруга в селе Введенском в приходе родовой усадьбы Корниловых Зиновьево (ныне пос. Кирово, в 32 км от Костромы). Унаследовав его имение с несколькими деревнями, она стала настоящей деревенской барыней, управляла хозяйством еще пять лет, после чего передала все права сыновьям.