Тами: Давай сразу договоримся не бросаться словами. У Катастрофы есть одно прямое значение. Мы снимали не о ней.

Я: Хорошо, давай иначе: вы снимали фильмы о том, что происходит в разных странах после падения авторитарных режимов и, главное, после люстрации. Почему тебе пришла в голову мысль возвращаться к этому сюжету? Ты всегда занималась Россией, но почему тебе важно было вернуться к этой теме сейчас, когда виновные наказаны, когда акценты расставлены? И фильмы ваши – главным образом твои – особым милосердием не отличаются. Название говорит само за себя: вы судите. Заново. После состоявшихся судов и отсидок. Я вернусь еще к студентам, я не просто так этот вопрос задаю. Он именно про границы.

Тами: Ровно потому, что не могут здесь быть окончательно расставлены акценты. И я себе такой задачи не ставила. Есть степень прозрачности, которая не может быть достигнута. Я к этой цели не приду никогда, но насколько могу – буду приближаться.

Я: Есть ли в таком случае предел или хотя бы какой-то удовлетворяющий тебя результат работы с памятью?

Тами: Нет. Любая работа с памятью в твоем понимании… и многие твои коллеги так же действуют – это мемориал. Воздвижение мемориала. Вот чем вы заняты. Вы такие неравнодушные все. Я так действовать не буду. Предела и результата нет.

Я: Я хорошо понимаю, о чем ты. Какие есть альтернативы воздвижению мемориала?

Тами: Для начала забудьте все к черту слова «светлая память». Память не светлая. К свету никакого отношения не имеет.

Я: Ты не могла бы все-таки чуть конкретнее? Пример какой-то.

Тами: Ради бога. Возьмем Stolpersteine[14], классический пример. Кажется, у Демнига была идея сделать их торчащими из тротуаров. Преткновение так преткновение. Пусть люди спотыкаются о память, пусть она бьет их мордой о мостовую. Потом муниципальные власти сказали, что горожане переломают ноги и так все-таки нельзя. Как ты знаешь, камни просто вмонтировали в тротуар. Все, в эту же минуту великий проект превратился в мемориал. Великий, но мемориал. Память, Аня, – это не свет, а мрак. Сломанные ноги. Экзема, там, я не знаю, язва двенадцатиперстной кишки, рвотный рефлекс. Какие еще примеры тебе дать? Память – это самая панковская идея бога, а бог не фраер. И нет света у памяти и срока годности у вины.

Нина: Ты сказала… Ты Сашке сказала, что нет в мире виноватых. Он мне рассказывал…

Тами: Я не вполне так сказала. Он услышал, как хотел. Зря сказала. Жалею. Есть в мире виноватые.

Нина: Для того чтобы так говорить, нужно быть совершенно уверенным… ну хотя бы в своей собственной невиновности, что ли…

Тами: Да. Я этого не отрицаю. Нужно быть уверенным.

Я: Ты уверена?

Тами: Да. Я выросла в стране, где нет компромиссов. Здесь вам не равнина, здесь климат иной.

Нина: Чего?

Тами: Высоцкий. Ты не слышала?

Нина: Нет, никогда. Как-то не приходило в голову. Мы другую музыку… Ну что-то, наверное, слышала в детстве…

Вранье, конечно. И Высоцкого она хорошо помнит. Просто как-то не принято было в этом признаваться. С музыкой все вообще не слишком ладно складывалось. Димка понятно что слушал. Ей никогда не нравилось, не могла она этого понять всего: должна быть гармония в музыке, а это все что вообще? Ну читают. Ну и называйте это поэзией. Биты эти тяжелые, бьющие в уши… Но уж в этом-то признаваться было точно западло. Весь Генсбур отправился на помойку, она теперь на всякий случай… любая «другая» музыка? – не слышала. А надрывчик у Димки был меж тем совсем высоцкий. Жить наотмашь, голос сорвать, кровища внахлест на голос, девки штабелями, реле там с ячейкой шалят, трудно объяснить. Но уж им-то она об этом не заикалась. Просто обстебали бы со всех сторон, че подставляться.

Тами: А мы много слушали. Нужно быть уверенным. Жалко, что Арик тебе этого не объяснил при всей вашей с ним близости.

Нина: Он-то мне как раз объяснил. Он-то как раз… Ты его в армии не застала, а я застала. Я помню, как он… (Нине трудно говорить. «При всей вашей с ним близости». Конечно, она была Арику в тысячу раз ближе, чем Тами. Конечно, она помнит, как они сидят на Фришман в какой-то забегаловке, узи валяется под пластиковым стулом, пиво в пластиковых стаканах, Арик свободен на два дня, он трет переносицу длинными пальцами и мучительно пытается сформулировать. «Ты понимаешь, Нинка… Я думал пойти цирковым путем. Что трапеция, что танк. Но для этого надо точно знать. Для этого надо прям железно знать… Я знал, а теперь не знаю…» – «Не распрямляешься при звуках Атиквы?» – «Пошути давай…» Она понимала. Но как ей про это сказать Тами?) Ты ревновала, да?

Тами: Нет.

Нина: А я всегда ревновала. Димку к Саше. Ужасно ревновала. И до сих пор.

Тами: Признак слабости.

Нина: Это вы были сильные, а я нет. Вы талантливые, а я нет. Человек имеет на это право.

Тами: Не думаю.

Нина: Имеет, имеет. Мне трудно с тобой говорить, но тут я знаю, что права. Моя слабость – мое спасение. Если бы я была сильная, я бы покончила с собой тогда. И я столько раз хотела, ты не представляешь. Я каждый раз, когда их вместе видела, думала: ну а что меня останавливает? И каждый раз просто трусила. Я даже думала: вот как, чтобы не больно? Ну вот таблетки, например. Феназепам. У нас всегда дома был. Я спать совсем перестала, когда Димку посадили. Мама мне выписала. У меня мама работала в Институте Сербского. Я столько раз сидела над этой пачкой, но я их даже высыпать на ладонь не могла…

Тами: Мама в Сербского?

Нина: Да.

Тами: Подожди.

Нина: Да.

Тами: То есть подожди… Мама твоя… у нее та же фамилия…

Нина: Да. Ты ее тоже интервьюировала. В эпизоде про карательную психиатрию. Ты просто не соотнесла.

Тами: Подожди… Я не помню… Их много было… Она сидела?

Нина: Нет. Обошлось. У нее запрет на профессию. Ты просто не соотнесла. Распространенная фамилия. А когда Сашку хотели дееспособности лишить, я пошла к матери и говорю… «Мать, если ты его не вытащишь, я повешусь». Она поверила. Близких отношений у нас никогда не было. Она всегда говорила, что меня дед избаловал чудовищно. Что я нервная и капризная. Но тут поверила. И испугалась. Представления не имею, как, с кем она договаривалась. Она не понимала, какая я слабая. Что я бы никогда на самом деле не смогла. Это я его вытащила. Слабость тоже, скажешь?

Тами: Зачем же ты его… Ты же его…

Нина: Слабость, Тами. Это все слабость.

Тами: Можно я закурю?

Я: Здесь, кажется, нельзя. А вообще плевать. Щас я какую-нибудь пепельницу…