— Так мы же за сиренью пошли! — обрадованно вскочил козелок с койки, подхватил простынь и, завернувшись в нее, принялся взволнованно расхаживать по камере. — Цветы для женщин! Благороднейший поступок!.. У нас вины ведь нет перед Маней, правда, Влас? Наоборот!.. А водка что… Не пропадет. Они ждали-ждали и спать полегли, Влас…

— Выжрали! — уныло сказал бас. — Пока мы тут мучимся. И сирень твоя дрянь, и дом твой дрянь. Прах твоему дому…

— Мир моему дому! — ничуть не обидевшись, весело возразил козелок. — А водка наша целехонька, женщины до водки не охочи…

— Бабы до водки не охочи? — горько усмехнулся бас. — Спи давай. Да думай, чем завтра похмеляться будем…

— Спать-спать-спать-спать… — радостно бормотал козелок, запрыгивая в постель. — Найдем завтра, Власок… Найде-ом… А теперь спать! — приказал он себе и в тот же миг засопел ровно и покойно.

Бас еще с полчаса ворочался с боку на бок, скрипел казенными пружинами, вздыхал, а потом тоже затих.

Родионов лежал с открытыми глазами, глядел в потолок и думал. Разговор двух приятелей немного развлек его и тоска теперь была не такой острой. Самое главное, у него была Ольга. Ни у кого в мире Ольги не было, а у него была. И это самое главное и существенное. То, что его избили в милиции, еще не трагедия. Всех бьют. Вопрос, за что взяли? Эта мысль донимала с самого начала, но никакого путного объяснения найти он не мог, поскольку явных преступлений за собою не знал. Может быть, чей нибудь наговор? Или проделки тестя? Месть? Тесть — месть. Что ж, рифмуется… Или у них там произошла какая-то путаница. Ничего, правда сама за себя скажет. Разберутся…

С этой наивной надеждой, с которой многие поколения русских людей безропотно шли на муки и гибель, он незаметно заснул.

В девять часов утра загремели ключи в дверях, всем троим обитателям камеры была выдана их одежда.

Мрачный бас оказался человеком несоответственно шуплым для своего голоса, щуплее даже козелка. Козелок был упитан, весел и общителен. Сержанта, выдавшего им одежду, назвал «любезнейший». Много острил, впрочем, довольно плоско. Подмигивал Павлу, добродушными тычками подбадривал своего друга, пощелкивал подтяжками по своему плотному животику, потирал ладони, словом, вел себя как человек, которому неожиданно и крупно повезло.

— Александр Сергеевич! — представился он Павлу, насильно пожал руку, подмигнул и пошутил. — Но не Македонский!

— Родионов! — сказал, заглянувший в камеру майор с папочкой под мышкой. — Прошу.

У Павла засосало под ложечкой от этого вежливого обращения. Значит, дело было действительно серьезным.

Майор предупредительно, с легким полупоклоном пропустил его вперед, затем нагнал и молча пошел сбоку, жестами указывая дорогу. От него исходил свежий запах «Шипра». Открыл дверь в кабинет и снова пропустил вперед.

— Присаживайтесь!

Павел сел на краешек стула, опустил голову и стал разглядывать свои ладони.

— Павел Петрович! — бодрым голосом сказал майор, усаживаясь за стол. — Тут, видите, небольшая ошибка вышла… Казус, так сказать, приключился. С Клещом вас перепутали. Капитан Серов напутал. Он сурово наказан, вернее, обязательно будет наказан по служебной линии. Так что вы невиновны.

— Невиновен, — тихо повторил Павел, не поднимая головы.

— У меня все, — сказал майор. — Вы свободны.

— Свободен, — снова повторил Павел и шевельнулся. — Могу… идти?..

— Разумеется, — уже другим, деловым тоном подтвердил майор, роясь в столе, что-то напряженно ища. — Ч-черт, вечно эти бланки запропастятся черт знает куда… Ступайте-ступайте…

Родионов пошел к выходу. Шел он не очень решительно, как будто ожидая то ли выстрела в затылок, то ли того, что его сейчас окликнут и заставят вернуться обратно.

— Постойте, — сказал он, открыв уже дверь и оборачиваясь на занятого майора. — У меня с собой деньги оставались… Мне их не выдали… Где бы… нельзя ли…

— А вот это уж я не знаю, батенька! — майор возмущенно откинулся на спинку кресла и развел руками. — И потом, это не по моей части. Вот Серов выйдет на дежурство — к нему. Он ваше дело вел…

— Спасибо, — сказал Родионов, закрыл за собою дверь и вышел на свободу.

Пес с ними, с деньгами, думал он, дело наживное. А боль рассосется, вот сейчас разогреюсь хорошенько скорой ходьбою…

Проходя сквозь приемный покой, косо глянул на деревянную скамью — там, кажется, сидели все те же люди. Дежурный, правда, был уже другой, свежий и поджарый.

Как ни странно, но неприятные события прошедшей ночи стали забываться и выцветать довольно быстро, и через какое-то время Родионов заметил, что и самому ему они кажутся уже только бледным далеким воспоминанием, едва ли не сном. Выйдя на улицу и шагая к себе домой он представлял, как будет рассказывать эту историю соседям, во всех скорбных подробностях, как будет охать, крякать и вздыхать Кузьма Захарьевич, негодуя и переживая за честь мундира, пусть даже и милицейского. Но входя уже в дом, он поймал себя на том, что целиком поглощен волнующими воспоминаниями о вчерашнем дне и ни капельки не переживает о столь неудачном вечере и ночи, проведенной в темнице.

Ему хотелось теперь поговорить с кем-нибудь об Ольге и о том, что произошло между ними, но говорить об этом было совершенно не с кем, кроме как с самой Ольгой. Круг замкнут, думал Павел, сидя уже на кухне за чашкой чая, и ему нравилось, что круг замкнут, и замкнут именно на ней. Это была очень хорошая, надежная, прочная замкнутость…

Он с особенным удовольствием прихлебывал чай, поглядывая на хлопочущего у плиты Кузьму Захарьевича, на Степаныча, хлебавшего в уголке свою похлебку, на Стрепетову, которая сидела напротив и, держа на коленях капризного злобного пуделька, кормила его из ладошки кормом для кошек.

— А тогда в Астрахани как раз холера была, — краем уха слышал Павел повествовательный голос полковника. — Так вот, значит…

— Холера ясна? — встрял Степаныч, оторвавшись от миски.

Полковник передернул плечами, укоризненно глянул на Степаныча и замолчал.

— Кушай, кисанька. Ешь, моя хорошая… — приговаривала Любка Стрепетова. — Душенька ты моя…

Юра Батраков пыхтел сигаретой у распахнутой форточки, прислушивался к воркованиям Стрепетовой, желчно поигрывая желваками, и изредка бросал косые взгляды на пуделя.

Тот с треском грыз сухой корм, и, встречая эти взгляды, замирал с набитой пастью, пялился на Юру и сдавленно рычал.

Батраков не выдержал, вышвырнул окурок в форточку и быстрыми шагами вышел из кухни.

— Ешь, ешь, — успокоил Пашка оцепеневшего пуделька.

— Я, Паш, когда-нибудь точно его порешу, — кивнула Любка в сторону дверей. — В афекте. Он мне в каждой мелочи старается насолить. Вчера Егорушка спрашивает у него, какого роста Вий?