А теперь на все мои вопросы упрямо твердил в ответ: сильнее всего жалеет, что встретил меня на своей скромной жизненной аллее.

С трудом помню, как добралась до дома. Как разделась, как легла. В сомнамбулическом трансе провалялась незнамо сколько. Может быть, два часа, может быть, четыре, может, целый день. Мир рухнул.

– Алечка, ты ужинать будешь? – спросила мама, вернувшись домой после прогулки с папой в парке. У того от сидячей работы обнаружили специфическое мужское заболевание, и врач прописал ему ежевечерний променад.

– Не буду, мама, – просипела я, – ничего не хочу.

Мама взволнованно потрогала мой лоб.

– Ты не заболела?

– Заболела, мама…

В подтверждение я протянула ей листок, исписанный под диктовку израненного сердца:

У грусти нет конца, но есть начало,

Я поняла, что он ушел, я закричала,

Но это был не крик, а только стон,

Почти неслышный стон – кошмарный сон.

В который раз мне снится это море,

И мы вдвоем, и мы не знаем горя,

Мы оба молоды, красивы и беспечны,

Нам кажется, что юность бесконечна.

Но и у моря есть свои пределы.

Пределов нет у грусти – вот в чем дело!

И он ушел.

И тихий стон раздался,

Как будто крохотный оркестр

Во мне сломался.

Что ж, пусть уходит,

Пусть уходит, пусть!

Проснусь я, и исчезнет море,

Пусть!

И молодость исчезнет наша,

Пусть!

Прощайте все. Привет тебе, о, Грусть!

– Алечка, ты хочешь сказать, что сочинила это стихотворение? – удивленно переспросила мама.

– Конечно.

– Когда же? Сегодня?

– Да, сегодня.

– Но ты не смогла бы придумать такое, Аля!

– Мама еще раз пробежала стих глазами.

– Почему?

– Ну не знаю. Уж очень глубокие переживания женщины… я бы сказала, зрелой женщины. Ты слишком юна для них. – Мама снисходительно гладила меня по голове.

– Это значит, тебе не понравилось, мама? – дрожащим от обиды голосом спросила я.

– Конечно, мне понравились стихи, но, сознайся, мартышка, у кого ты их списала?

– У Франсуазы Саган, – буркнула я и отвернулась к стене.

На следующее утро, назло всем, я водрузила на плечи рюкзак с теплыми вещами и поехала в институт, где нас, новобранцев, пересчитали, рассадили по автобусам и отправили на сельхозработы. Мне вдруг нестерпимо захотелось трудностей и лишений: ранних подъемов, недоеданий, изнурительной физической работы. Необходимо было, загрузив себя максимально, забыться, затеряться среди новых, незнакомых людей, ничего обо мне не знающих.

Нас будили в шесть тридцать утра. Утренний душ, как непозволительная роскошь, отсутствовал в графике. Наспех умывшись, мы наперегонки бежали на завтрак. В сырой столовой, неизменно пахнущей хлоркой и скисшей капустой, проголодавшихся за ночь кормили вязкой кашей, к которой прилагался кубик масла, кусочек сыра и хлеб. Поили либо сладким чаем рыжего цвета, либо красноватым какао, которое разливалось по щербатым стаканам из мятого алюминиевого чайника. Затем мы загружали собой обшарпанный доисторический автобус, поручни в котором отсутствовали. Автобус подпрыгивал на каждой кочке, словно резиновый мяч. Мы ойкали, вскрикивали и, падая, хватались друг за друга.

По промерзшей за ночь земле стелился туман. Вдоль полей величественно и незыблемо стояли леса в роскошном многокрасочном убранстве. Радуя глаз и бередя душу:

Счастья хрупкие остатки,

Ранней осенью хранимы,

Листья падают украдкой,

Время к нам неумолимо.

Как бурлили страсти летом,

Солнцем огненным палимы:

«Есть одно лишь чудо Света —

Ты любим и я любима».

Захлебнуться, раствориться, утонуть

В бездонном чувстве,

Безоглядно верить в чудо —

Вот наивное искусство!

Верить в чудо. Верить в сказку…

Листья падают с деревьев,

Дождь смывает с лета маску,

И печаль уже – в предверьи.

Ветром вдруг захлопнет дверцу

В замок, что пытались строить,

Растревоженное сердце

Очень трудно успокоить.

Ежедневно мы с девчонками старательно выковыривали из скользкой земли картошку, отправляя ее в ведра. Из ведер картошка пересыпалась в полотняные мешки, а когда они заканчивались, то урожай попросту вываливался посреди поля, образовывая огромные бесхозные кучи. Кучи мокли под дождем иногда до первых заморозков. Периодически их загружали в машины и перевозили на сортировку. Там добрая половина нашего труда хладнокровно отсеивалась или шла на корм скотине.

Вечерами, перед танцами, употребляли водку. Все, кроме меня. Похоже, я единственная из присутствующих пить ее не могла. Потому как отвращение мое к данному напитку было устойчивым с детства…

Мне тогда было не больше семи. Отмечался выход первого папиного драматургического сборника. Нам с Лизой было позволено сесть за общий стол со взрослыми. Они чествовали виновника торжества, провозглашали замысловатые тосты, звонко чокались, смачно выпивали, непрерывно хохмили, не обращая внимания на детей. Это казалось мне несправедливым. Отсутствие интереса со стороны гостей нервировало. Я принялась шебуршиться, ерзать и попискивать, усиленно намекая на свое присутствие. Когда и это не подействовало, настойчиво стала требовать у родителей «этой беленькой водички из маленького стаканчика». Всех моя просьба позабавила, лишь отец, не сумев выразительным взглядом урезонить свое невоспитанное чадо, раздраженно произнес:

– На!

Я помню, как тут же испуганно съежилась, почувствовав, что переборщила. И замотала головой, отодвигаясь.

– Пей! – грозно сказал папа, резко придвинул к моему лицу рюмку с водкой.

– Что ты делаешь? – возмутилась мама, но отец был уже, как видно, увлечен новым педагогическим экспериментом.

– Пусть попробует, – пояснил он маме, – один раз. Чтоб больше никогда ей этого не захотелось!

Я с любопытством отхлебнула и задохнулась. Папа оказался прав. Оглушительно горького глотка хватило на долгие годы. Никогда после не возникло у меня желания побаловаться «беленькой водичкой». Слишком острым было то, первое, впечатление…

…Вот почему я не принимала участие в общих пьянках. Когда предложила девчонкам скинуться на вино, то оказалась в меньшинстве. Мне объяснили, что вино экономически невыгодно: быстрого эффекта от небольшой дозы, как водка, не дает. И на всех желающих его явно не хватит. Спорить не стала. Участвовать в посиделках-попойках тоже. Да и вообще я как-то перестала себя узнавать. Мне расхотелось поражать общественность своей невероятной индивидуальностью. Впервые в жизни не пыталась ни с кем сблизиться, сдружиться, произвести неизгладимое впечатление каким-либо неординарным поступком! Нужда в общении куда-то улетучилась. Окружающие меня воспринимали как замкнутую, немногословную печальницу.