– Мне трудно ответить вам… Не лучше ли будет оставить всё так, как было прежде, для чего мне знать, где находится тайник. Вы столько лет хранили эту тайну, для чего же сейчас стремитесь разделить ее со мной?

– Это просто совсем. Я не люблю загадок, и сам с огромным удовольствием, ещё шестнадцать лет назад освободил бы себя от подобных секретов, но я не сумел тогда найти человека, которому сумел бы доверить замысел свой. Ни Анфиса, ни Андрей, не удержались бы от соблазна взять из тайника то одно, то другое, и так продолжалось бы, покуда он не опустел совершенно. Теперь же мне обязательно нужно, чтобы кто-нибудь надежный, умеющий в момент истинной надобности, распорядиться драгоценностями правильно, знал, где именно они находятся. Что же? Мне удалось Вас убедить?

– Да. Я обещаю вам, что сберегу вашу тайну и никому не расскажу о ней.

– Тогда выслушайте и запомните. В комнате Анны Антоновны, напротив окна, есть настенные часы, те, что с подсвечниками по бокам и золочеными ангелочками сверху. Если часы эти снять, то за ними вы увидите широкую щель между каменной кладкой. Я приметил ее, когда ещё строился этот дом. Она кажется не слишком большой, но в самом деле глубины необычайной, и очень удобна для обустройства потайных мест. Там всё, что удалось мне собрать, и ежели когда-нибудь понадобятся деньги вам, или Мишеньке, или детям Ипатия Матвеевича, вы можете не дожидаться возможности спрашивать у меня разрешения, берите столько, сколько будет вам необходимо, это во все времена можно продать дорого.

– Я запомню всё, что вы сказали мне. Однако прежде, чем вы уйдете теперь… – Полина Евсеевна вдруг посмотрела ему в глаза и запнулась, – перед расставанием, позвольте и мне прошу вас, открыть вам свою тайну, которая томит меня, и согревает, и вновь изводит, словом молчать дольше я не могу. Вы готовы нынче, то есть сейчас же выслушать меня? Я обещаю, что буду краткой и задержу вас не слишком…

– Откройтесь ради Бога! – согласился Смыковский, заметив ту взволнованность, с которой Полина Евсеевна старалась подбирать слова.

– Я люблю вас. Вот уже много дней, месяцев и лет. Люблю тихо и не ожидая взаимности. Ненавижу себя за это, упрекаю, и все-таки продолжаю любить…

Еспетова остановилась. Ценой не мыслимых усилий она смогла не отвести глаз и не убежать прочь в эту минуту. Она замолчала, словно наступил его черед говорить. И он понял это.

– Полина… – произнес Смыковский как-то нескладно, сконфуженно, – я таких слов от вас не ждал никак… Не стану скрывать, часто вы лучше остальных умели понять меня. Иногда были даже единственной, кто понимал. Порой я всем сердцем стремился к вам, как к человеку, в существовании которого находил покой или утешение. В последнее время, возможно, вам странно будет услышать это, но я и вовсе чувствовал себя незащищенным без вас. Мне доводилось даже испытывать страх, что я вдруг, отчего-то, не смогу вас увидеть, скажем сегодня или завтра, но это другое… Верно совсем другое, а не любовь…

Полина Евсеевна улыбнулась грустно и прервала его:

– Не надобно более слов… Я и тому уже рада, что вы, как в друге во мне нуждаетесь. Любила вас раньше и до конца своей жизни любить стану, а вы позабудьте то, что услышали от меня и никогда после не вспоминайте….

Эти прощальные слова Полины Евсеевны ещё долго не оставляли Смыковского, всё звучали и звучали в его голове, покуда не добрался он до дома Кутайцевых.

– Приехали барин! Вот он тупик! – окликнул его извозчик, обернувшись и похлопав себя ладонями по плечам, – Эх, гляди-ка какой морозец! Ох, шкурадерник!

Смыковский огляделся, выходя из коляски. На улице метелило. Снег бил ему прямо в лицо и неприятно покалывал, словно острыми иглами, мешая всматриваться в очертания домов.

«Где же здесь именно шестнадцатый дом? – подумал Антон Андреевич, тщетно стараясь найти хоть какие-нибудь надписи, обозначающие номера, – как отыскать его, коли все они одинаковы?»

Наконец ему удалось разглядеть небольшие, почти стёртые цифры, вначале единицу, затем и шесть.

Все дома в Ольховом тупике и впрямь походили друг на друга, ускользая безликой чередой, куда-то вдаль. Пожалуй, шестнадцатый, отличался от прочих, лишь сломанным крыльцом и неграмотной надписью, сообщающей о том, что здесь сдается комната, выведенной на картоне, как будто детской неумелой рукой и выставленной в окне.

Антон Андреевич не успел даже постучать. Стоило приблизиться ему к покосившемуся забору, как за стеклами веранды, мелькнул едва заметный силуэт и в дверях появилась женщина. Неопрятная, в летах, в долгополом платье и протертом чепце. Осторожно спускаясь с разбитого крыльца, держась при этом за деревянную стену обеими руками, она, ещё не дойдя до Антона Андреевича, принялась уже говорить с ним:

– Слава тебе Господи, спасибо святые угодники, – восклицала она, – наконец-то! А ведь сколько ждём!

Смыковский глядел на неё растерянно и вслушивался в обрывки долетающих до него, сквозь снег и ветер, фраз, стараясь понять, о чем именно идет речь.

– Проходите же, господин, – говорила женщина, указывая на свой дом, – Простите, не знаю ещё фамилии вашей.

– Смыковский, – представился он, когда она, наконец, оказалась уже рядом с ним, и добавил ещё, – Смыковский Антон Андреевич.

– А меня величайте Ираида Денисовна, – разрешила хозяйка дома, рассмеявшись добродушно, и лицо ее стало вдруг морщинистым и расплылось, – да вы проходите, господин Смыковский, проходите, для чего же вам на улице пребывать.

Весело смеясь, Ираида Денисовна, закуталась в теплую шаль и, втянув голову в плечи, совершенно уже замерзшая, зашагала впереди Антона Андреевича, то и дело, преодолевая сугробы на своем пути.

Вошли в дом. Повеяло от печи рыбными щами. С другой стороны сладковатым запахом гнили, вероятно от деревянных стен, на которых были развешены связки чеснока, лука, калины и липы.

– За мной господин Смыковский! Пожалуйте, следовать за мной! Вот она та комната, в которой вы будите жить, пройдите оглядеться.

Женщина говорила так скоро и громко, что Антон Андреевич никак не находил возможным произнести хотя бы одно слово. Поэтому он смирился и последовал в маленькую комнату, за хозяйкой.

– Вам представляется верно, что комната слишком мала? – спросила она у Смыковского, однако ответа дожидаться не стала, – Так это вздор, ну какая же она, помилуйте, маленькая, коли в ней так много всего помещается. Вот и стол, и кровать, и скамейка. А было бы и ещё поболее мебели, да я на дрова ее извела, уж очень холодной выдалась у нас прошлая зима. Так стало быть подходит вам комната!?

Смыковский,