каждого взрослого гражданина страны. «Неважной информации не бывает», — эти слова были популярной в спецслужбе поговоркой. Следили чекисты и друг за другом: даже селить их старались по возможности рядом, например, в Берлине при квартале "Штази" были свои жилые дома для сотрудников.

И вот в такой среде происходила неторопливая пропаганда. Вроде бы мирный разговор двух людей, но если подвести контекст, то...

— Я могу утверждать, что мой Артос живет очень неплохо. Он просыпается в том месте, где ему гарантированно будет насыпан корм, обеспечен хороший уход, созданы благоприятные условия для проживания, — говорил Ульрих де Мезьер. — Он знает, что о нем позаботятся и приласкают.

— Зато мой Цабер всегда готов к труду и обороне, — усмехнулся в ответ Лотар. — Я тренирую его и день и ночь, чтобы в случае чего он мог спасти меня в трудную минуту.

— А если не будет этой самой трудной минуты? — поинтересовался со смешком Ульрих. — Если вся эта тренировка всего лишь утомление собаки и сокращение её и без того короткого жизненного срока?

— Нет, я не думаю так, — с явным сомнением в голосе проговорил Лотар. — Всё-таки собаку нужно держать в ежовых рукавицах, тогда она прослужит дольше.

— Не могу согласиться. К своему псу я отношусь как к другу и товарищу. За ним не обязательно всё время присматривать и контролировать, ведь я ему доверяю... Я знаю, что мой пес умный, он не будет делать того, за что его могут поругать. И никакие шпицели не гавкают и не портят жизнь Артосу. Он живет в свободе, равенстве и братстве вместе со своей семьей.

Насколько я знал, то "шпицелями" называли как раз местных "чекистов". Своеобразная игра слов, ориентированная на знающих. А вот знающих тут явно было много.

— И что? Подумаешь, погавкают и перестанут. Зато мой Цабер может быть всегда уверен в завтрашнем дне. Его хорошо надрессировали, теперь он с легкостью может выполнить любую команду из десяти.

— Ну, если твой пес живет только ради того, чтобы выполнять команды, то вряд ли Артос может ему позавидовать. Для меня собака в первую очередь друг человека... Он меня ждет после работы, радуется, когда я прихожу и обожает за то, что дал ему возможность жить такой хорошей собачьей жизнью...

Вот в таком ключе и проходил неспешный спор. Люди слушали их, переговаривались между собой, но в основном старались прислушиваться к беседе. Ульрих де Мезьер натыкался пару раз взглядами на меня, но при этом ни одна мышца не дергалась на лице. А ведь он явно меня узнал. Да при этом он видел, что я сидел рядом с Ангелой и болт положил на его "убедительную" просьбу не встречаться с ней больше.

Мало того, когда ужин Ульриха был закончен, и он покинул ресторан, я вызвался проводить Ангелу до дома. Хорошо поддавшая Марта пыталась перетянуть моё внимание на себя, но я железно отверг её притязания и передал в руки хихикающему Гансу. Тот обещал разбиться в лепешку, но довезти Марту до дома.

Мы же с Ангелой дошли беспрепятственно до её квартиры. Я всё это время ожидал какого-либо нападения, но его не произошло. Хотя слежку я чувствовал спиной и лопатками.

На пороге квартиры Ангела прильнула ко мне и горячо поцеловала. Её пахнущее пивом дыхание почему-то показалось мне приятным, а жаркое прижавшееся тело заставило сердце стучать активнее.

— Можно тебя пригласить на чашечку чая? — с игривой интонацией спросила девушка.

— А мы не поздно? Твоих не побеспокоим?

— Не волнуйся, мои родители в гостях и останутся у Майенов до завтрашнего обеда. Идем, обсудим породу овчарок...

Молодая кровь взыграла и я согласился. Вскоре мы оказались в одной постели...

Глава 26

Заснуть в постели с теплой и мягкой девушкой, а проснуться в холодном подвале — что может быть хуже?

Вроде бы засыпал удовлетворенный как телом, так и разумом, а проснулся в темном и сыром помещении. Пробуждение пришло не сразу, а спустя несколько долгих, мучительно долгих секунд. Голова гудела так, как будто накануне выжрал не меньше двухлитровой банки самогона капитана Шевелева. Был у меня под началом такой капитан — приторговывал среди своих. Гадость редкая, зато дешевая и на догон иногда брали. Вот ведь знали, что утром глаза будут вываливаться из глазниц, а всё равно брали. Потому что в мужской компании нередким гостем бывает птица-недопил. Но мы люди здравые, поэтому птицу-перепил старались не допускать.

Однако, головной болью можно заняться и позже. Сейчас, судя по ощущениям, я находился в чьем-то подполе. Или же в подвале. Скорее всего второе, так как сюда не доносилось ни звука, и ни один лучик света не проникал извне.

Я подергал руками. Сухо звякнул металл о камень. Ага, прикован. Вот что за дикость? Прикован за цепь к каменной стене. Средневековье какое-то…

Кожу леденили камни. Когда смог присесть и ощупать себя, то понял, что сейчас я гол как сокол, только трусы и спасают мои бубенчики от соприкосновения с холодными камнями.

Кое-как я поднялся, дернулся было обследовать помещение, но цепи не пускали. Метр влево, метр вправо. А дальше темнота и неизвестность.

И тишина-а-а-а…

В темноте полностью теряется ощущение времени, секунды превращаются в минуты, минуты в часы. Секунды ползут так медленно и тягуче, словно время, что быстро пролетает при солнечном свете, в темноте отыгрывается за столь пренебрежительное отношение.

В детстве мы играли в космонавтов и запирали испытуемого в подвале дома на полчаса — проходили «испытание космосом». Я помню, как выключался свет, и в темноте исчезало переплетение сырых труб, серые потрескавшиеся стены, закопченный потолок. Реальность уходила в безграничное «нигде» и бескрайнее «никуда». Я осознавал, что рядом стена, рядом трубы, лишь протяни руку и нащупаешь ржавый вентиль холодной воды, но казалось, что сидишь один во вселенной. И нет ничего, ни стен, ни потолка, лишь один уходящий в бесконечность бетонный пол. Многие из ребят не выдерживали испытания, с криками бились в железную дверь, требуя освобождения.

Что в этом такого? Посиди полчаса, помурлыкай под нос песенки и все — выходи на солнышко и щурься, пока не привыкнешь. Но нет, в темноте разыгрывалась фантазия, и ночные кошмары выползали наружу.

Страхи, бледнеющие и теряющиеся днем, в кромешной тьме наливались реальной осязаемостью. И страшно протягивать руку, чтобы нащупать вентиль. Страшно — вдруг наткнешься на