Ну а его, Патрика Уоллингфорда, она просто использовала для того единственного, чего сам Отто сделать так и не смог. Но раз уже она выбрала именно его, оставалась некая призрачная надежда: а вдруг в один прекрасный день она все-таки в него влюбится?

Когда Уоллингфорд впервые слабо пошевелил пальцами руки, некогда принадлежавшей Отто Клаузену, Дорис расплакалась. А медсестры тут же получили строжайшее указание, впредь пресекать любые попытки вдовы поцеловать кончики пальцев. Впрочем, сам Патрик испытывал горькую радость, когда ощущал прикосновение ее губ.

И еще долго потом, уже освободившись от бинтов, вспоминал он, как впервые почувствовал ее слезы на тыльной стороне своей левой руки. Это случилось месяцев через пять после операции. Уоллингфорд успешно миновал наиболее опасный период — по словам врачей, этот период начинался в конце первой недели и продолжался около трех месяцев. Ощутив тогда на руке слезы Дорис, Патрик и сам заплакал. (К тому времени, всем на удивление, восстановилась чувствительность довольно большого участка — длиной в целых двадцать два сантиметра, от шва до оснований пальцев.)

Потребность в анальгетиках, хотя и очень медленно, все же постепенно ослабевала, однако он отлично помнил сон, который часто снился ему в тот период, когда его усиленно пичкали болеутоляющим. Ему снилось, что кто-то его фотографирует. Даже когда Уоллингфорд совсем перестал принимать анальгетики, он явственно слышал щелчок фотоаппарата. Вспышка, правда, воспринималась как нечто далекое и напоминала зарницу, а вот щелчок раздавался настолько отчетливо, что почти будил его.

Видимо, эти лекарства как-то особенно действовали на память. Уоллингфорд не смог бы сказать, сколько времени — четыре месяца или пять? — он их принимал. А особенность того сна заключалась в том, что он так ни разу и не увидел ни снимков, ни фотографа Порой ему думалось, что это вовсе не сон. Во всяком случае, он не смог бы сказать с уверенностью, наяву это происходит или во сне.

Через полгода — это он помнил точно — он уже ощущал лицо Дорис Клаузен, когда она прижималась щекой к его левой ладони. Правой его руки она никогда не касалась, и он никогда не пытался дотронуться до нее правой рукой. Она ведь сразу дала понять, как к нему относится. Когда Патрик осмеливался всего лишь по-особому произнести ее имя, она краснела и недовольно качала головой. Она не желала более обсуждать тот единственный раз, когда они занимались любовью. Она была вынуждена на это пойти — вот и все, что она могла сказать. («Иного пути у меня не было!»)

Но у Патрика теплилась надежда, ему казалось, что когда-нибудь Дорис все же согласится повторить этот опыт. Правда, сейчас она была беременна и относилась к своей беременности благоговейно, как часто бываетуженщин, слишком долго мечтавших о ребенке. Впрочем, миссис Клаузен не сомневалась в том, что других детей у нее не будет.

Упоительный голос, который появлялся у Дорис Клаузен всякий раз, когда ей того хотелось, — как солнечный луч после дождя, заставляющий распускаться цветы, — теперь стал для Уоллингфорда лишь сладостным воспоминанием. И все же он считал, что может и подождать. Он вспоминал этот голос и утешался им, как будто прижимался щекой к мягкой подушке. И вновь тосковал по сну, навеянному темно-синими индийскими капсулами, сну, который он был обречен помнить вечно.

Ни одну женщину на свете Патрик Уоллингфорд не любил столь бескорыстно. Ему было достаточно и того, что миссис Клаузен любит его левую руку. А ей очень нравилось класть эту руку на свой раздавшийся живот, чтобы «рука Отто» почувствовала, как шевелится будущий ребенок.

Уоллингфорд и не заметил, когда миссис Клаузен перестала носить в пупке колокольчик; ее пупка он не видел с тех пор, как они, оставшись наедине в кабинете доктора Заяца, совершенно потеряли голову от страсти. Возможно, проколоть пупок предложил Отто, а может, и сам колокольчик был его подарком (так или иначе, но сейчас Дорис решила этот колокольчик не носить). Возможно, впрочем, что он просто мешал ей в связи с беременностью.

Однажды, когда Дорис была уже на седьмом месяце, Патрик ощутил какую-то незнакомую резкую боль в новой руке — после того, как его особенно сильно пнул не родившийся еще младенец. Он попытался эту боль скрыть, но Дорис тут же заметила, что он поморщился, и встревоженно спросила, в чем дело, инстинктивно прижав его левую руку к своей груди. И Уоллингфорд вспомнил, как если бы это случилось только вчера, что она точно так же прижимала к своей восхитительной груди его левую культю, когда сидела на нем верхом в кабинете Заяца.

— Пустяки, — ответил Патрик, — уже проходит.

— Немедленно позвони Заяцу, — потребовала миссис Клаузен. — И не глупи!

Похоже, впрочем, ничего страшного не произошло. Доктор Заяц, пожалуй, был даже немного разочарован столь явным и легким успехом проделанной операции. Сперва, правда, возникли некоторые проблемы с большим и указательным пальцами, которые никак не хотели повиноваться. За пять лет мышцы отвыкли и приходилось кое-чему учиться заново.

Восстановительный период протекал без осложнений; приживление руки шло столь же неуклонно, как и воплощение в жизнь тайных планов миссис Клаузен. Возможно, истинная причина разочарований доктора Заяца крылась в том, что успех-то после трансплантации достался скорее Дорис, чем ему. Средства массовой информации сообщали лишь о том, что вдова донора беременна и до сих пор сохраняет тесную связь с рукой своего покойного мужа. А Уоллингфорда, между прочим, так и не стали называть ни «парнем с пересаженной рукой», ни «трансплантированным» — он так и остался «львиным огрызком» и «бедолагой».

А в сентябре 98-го французские хирурги в Лионе осуществили вполне успешную пересадку кисти и предплечья. Реципиентом был некто Клинт Холлам, новозеландец, живущий в Австралии. Это событие основательно раздражало Заяца. Дело в том, что Клинт Холлам солгал, сказав врачам, что потерял руку во время аварии на строительстве; на самом деле руку ему отрезало циркулярной пилой в новозеландской тюрьме, куда его упекли на два с половиной года за мошенничество. (Доктор Заяц даже не сомневался, что решение подарить новую руку бывшему уголовнику мог принять только специалист по медицинской этике.)

И теперь пришитая конечность Клинта Холлама, принимавшего не меньше тридцати различных таблеток в день, не выказывала ни малейших признаков отторжения А Уоллингфорд, которому и через восемь месяцев после операции приходилось глотать в день более трех десятков пилюль, все еще не мог новой рукой собрать рассыпанную по полу мелочь. Обнадеживало, правда, что левая рука, несмотря на отсутствие чувствительности в кончиках пальцев, по силе почти сровнялась с правой; во всяком случае, левой рукой Патрик мог спокойно повернуть дверную ручку и самостоятельно открыть дверь. Дорис не раз говорила ему, что Отто был весьма сильным человеком. (Еще бы, ведь ему постоянно приходилось поднимать ящики с пивом!)

Иногда миссис Клаузен и Уоллингфорд спали вместе — нет, сексом они не занимались, они даже не раздевались. Дорис ложилась рядом с Патриком — слева, разумеется! — и засыпала. А Патрик еще долго не мог уснуть. Он вообще спал плохо — главным образом потому, что мог спать только на спине, а если ложился на бок или на живот, новая рука сразу же начинала сильно болеть, и даже доктор Заяц не понимал, в чем тут дело. Возможно, боли возникали из-за недостаточного кровоснабжения, однако не было никаких оснований предполагать, что мышцы, сухожилия и нервы новой конечности плохо снабжаются кровью.