Отец стоял посреди гаража, одетый в старые вылинявшиеформенные брюки и рубашку, в которой он ездил на охоту. Я заметил, что онстареет на глазах. Раньше у него была прекрасная спортивная фигура, но избытокпива привел к выпячиванию брюшка. На носу даже с такого расстояния были виднылопнувшие сосуды, и морщины вокруг глаз и у рта казались глубже, чем обычно.

— Что делает мама? — спросил он.

— Спит.

Она стала много спать последнее время, после того, как сталапить эти таблетки. Дыхание ее стало кислым и сухим.

— Прекрасно, — он кивнул, — это то, что нужно, не правда ли?

Он начал снимать ремень, сообщая мне при этом:

— Я собираюсь содрать с тебя шкуру.

— Нет, — ответил я. — Ты этого не сделаешь.

Он замер в недоумении:

— Что?

— Если ты попробуешь приблизиться ко мне с этой штукой, явыброшу ее к чертовой матери.

Голос мой дрожал и срывался.

— Я давно собираюсь это сделать, с тех пор, как я былмаленьким, а ты швырял меня на землю, а потом лгал маме… Ты бил меня по лицу,как только я сделаю что-нибудь не так, не давая шанса исправить ошибку. Ясобираюсь это сделать с той самой охоты. Помнишь, что ты сказал? Ты сказал: «Яотрежу ей нос, если застану в постели с кем-нибудь».

Он смертельно побледнел:

— Ты ничтожество, безмозглое и бесхарактерное существо, иэти бредни прибереги для психиатра. Незачем обливать меня своими помоями.

— Ты скотина! — я уже перешел на крик. — Ты просрал своюсемью, своего единственного сына. Твоя жена сидит на колесах, она скоро станетзаконченной наркоманкой. Ну, попробуй, возьми меня, если можешь! Да ты простопьяный мерзавец, черт возьми!

— Лучше остановись, Чарли, — произнес он. — Пока вместожелания наказать тебя ты не вызвал у меня желания тебя убить.

— Попробуй! — заорал я еще громче. — Я хочу убить тебя уженесколько лет! Я ненавижу тебя! Ублюдок!

Он медленно двинулся на меня. Все это напоминало кадрыкакого-то кинофильма. Он сжал в руке свой морской ремень. Затем замахнулся им,но я успел нагнуться, и пряжка, скользнув по моему плечу, с громким стукомударилась о тележку.

Я смотрел на выпученные глаза отца и вспоминал, что именнотак он выглядел, когда злился на меня за разбитые стекла. Неожиданно менязаинтересовал вопрос, не имел ли он привычки так вытаращивать глаза, когдазанимался любовью с мамой. Боже, неужели она лежала под ним и смотрела в этиотвратительные глаза? Эта мысль потрясла меня так, что я замер и не успелуклониться от следующего удара.

Пряжка разорвала мне щеку, и кровь — почему-то было оченьмного крови, больше, чем можно было бы ожидать — полилась из раны. Я ощущал еетепло на лице и шее.

— Боже, — произнес он, — о, Боже.

Он взялся за пряжку, но теперь я был готов. Я успел схватитьконец ремня и потянуть его на себя. Он этого явно не ожидал. Отец потерялравновесие, и стоило мне потянуть сильнее, как он грохнулся на пыльный бетонныйпол.

Возможно, он забыл, что мне уже не четыре года. И не девять,когда я сидел в палатке и сдерживал свое желание пописать, пока он обсуждалвсякие гадости со своими друзьями. Возможно, он забыл, что маленькие мальчикивырастают. И при этом они помнят все. И хотят сожрать своих отцов живьем.Ударившись о пол, он издал странный звук, нечто вроде хрюканья. Он расставилруки, чтобы упасть на них, и я выхватил наконец ремень. Я ударил его по широкойзаднице цвета хаки. Не думаю, чтобы я нанес достаточно сильный удар, но онзакричал, скорее от неожиданности. Я улыбался. Щека невыносимо болела, кровьпродолжала идти из нее.

Он поднялся на ноги.

— Чарли, прекрати этот цирк. Лучше поедем к доктору. Тебенужно зашить щеку.

— Ты ни к чему не способен, раз собственный сын может сбитьтебя с ног. Тебя во флоте только и научили, что выслуживаться.

Эти слова взбесили его, и он бросился на меня, но я успелударить его в лицо. Он поднял руки, закрывая лицо, и тогда я отбросил ремень иударил его в солнечное сплетение. Он согнулся. Брюшко его было мягким, дажеболее мягким, чем это могло показаться. Я ощутил горечь разочарования. Я понялв тот момент, что человек, которого я на самом деле ненавидел, был вне пределовмоей досягаемости, скрытый наслоением прожитых лет.

Отец выпрямился, глядя на меня. Выглядел он сейчас скверно,лицо было абсолютно бледным, только красная полоса на лбу, там, куда я попалремнем.

— О'кей, — произнес он и, обернувшись, снял со стены грабли.

— Если ты хочешь такого разговора…

— Что ж, хочу.

Я снял со стены топор, взвешивая его в руке.

— Сделай только шаг, и я снесу тебе голову к чертям.

Некоторое время мы стояли, глядя друг на друга. И ей-богу,не слишком много любви и нежности было в наших взглядах. Потом он повесил наместо грабли, и я последовал его примеру.

Он не сказал: «Сын, если бы пять лет назад ты был способенна такое поведение, ничего этого бы не было… Поедем лучше в бар, выпьем покружечке пива». И я тоже не сказал, что я сожалею о случившемся. Все произошлотак, как и должно было произойти. Просто потому, что я вырос.

Теперь я понимаю, что действительно хотел убить его. Его, иникого другого. И этот труп на полу под ногами у меня — классический примерсмещенной агрессии.

— Хватит, — сказал отец, — нужно заняться твоей щекой.

— Я и сам как-нибудь доберусь до врача.

— Я отвезу тебя.

Так он и поступил. Мы отправились в Брунсвик, и доктор зашилмне щеку, сделав шесть стежков. Я рассказал ему, как имел неосторожность споткнутьсяв гараже, упасть и пораниться о каминную решетку, которую чистил в этот моментмой папочка.

Маме было рассказано то же самое. Мы никогда больше невозвращались к этой теме. Вообще, с этого дня мы едва контактировали с отцом,хотя продолжали жить под одной крышей. Он больше не пытался учить меня жить, ия неплохо обходился без него… Как, впрочем, и он без меня.

В середине апреля мне опять было позволено посещать школу.Хотя меня предупредили, что дело все еще рассматривается, и я должен каждый деньпоказываться мистеру Грейсу. При этом им казалось, что это — благодеяние, и ядолжен испытывать благодарность.

Но я не чувствовал себя осчастливленным. То, как на менясмотрели в коридорах, и как обо мне говорили в учительской, и то, что никто,кроме Джо, не общался со мной — все это угнетало меня.