И действительно, я не встретил ни одного недоуменноговзгляда, все все понимали. Тем лучше, будут сэкономлены силы и время. Ячувствовал себя очень уставшим.

— Слушай внимательно, Филбрек, чтобы не возникло никакихнедоразумений, сейчас я скажу тебе, как начнется последний акт нашей маленькойкомедии. В течение ближайших трех минут кто-нибудь опустит в классе шторы…

— Не вижу смысла, — резко произнес Филбрек.

Я глубоко вздохнул. Что за чудак!

— Когда до тебя наконец дойдет, старина Франк, что парадомкомандую я? Слушай внимательно и постарайся понять: сейчас кто-нибудь из ребят,вовсе не я, подойдет к окну и опустит шторы. Можешь пристрелить его, конечно.Но тогда, я полагаю, тебе стоит сразу нацепить свой полицейский значок назадницу и распрощаться с этими двумя столь дорогими твоему сердцу предметами.

Ответа не последовало.

— Молчание — знак согласия, — произнес я, стараясь, чтобыголос мой звучал весело. На самом деле никакого веселья в эту минуту я неиспытывал. — Мне все равно, чем ты будешь сейчас заниматься. Но если опятьначнется реализация каких-нибудь гениальных идей по моему устранению, яоткрываю огонь по присутствующим. Если же ты будешь паинькой до часу дня, всебудет замечательно, и все узнают, какой ты большой и храбрый полисмен,настоящий герой. Договорились?

Долгое время Филбрек молчал, затем медленно произнес:

— Разрази меня гром, если я слышу хоть каплю сумасшествия втвоем голосе.

— Мы договорились?

— Как я могу быть уверен, что ты не придумаешь что-нибудьновенькое, Деккер? Что придет тебе в голову в два часа? Или в три?

— Мы договорились? — неумолимо повторил я.

Очередная пауза.

— Хорошо, Деккер. Но если ты выстрелишь в кого-нибудь изребят…

— Знаю, мне поставят двойку и выгонят из класса. Разговорокончен, Франк.

Я чувствовал, как хочется ему сейчас сказать мне на прощаниечто-нибудь нежное и ласковое, например: «Засунь себе язык в задницу, Деккер»или «Заткни свою вонючую пасть». Но таких реплик не последовало. Все же здесьбыли девушки.

— Значит, в час дня, — повторил Филбрек, и связьотключилась. Минуту спустя он уже шел по лужайке.

— Какие еще из своих грязных мыслишек ты хочешь принароднообмастурбировать, Чарли? — поинтересовался Тед Джонс.

— Почему бы тебе не успокоиться, Тед? — тихо произнес ХарманДжексон.

— Кто хочет задернуть шторы? — спросил я. Нашлось сразунесколько желающих, и я выбрал Мелвина Томаса.

— Только медленно и аккуратно. Эти копы такие нервные…

Мелвин последовал моим инструкциям. Шторы медленноопустились, и комната погрузилась в таинственный полумрак. Тени метнулись поуглам, словно стаи летучих мышей. Мне сделалось не по себе.

Я попросил Тенис Гэннон, сидящую на последней парте,включить свет. Она робко глуповато улыбнулась и направилась к выключателю. Вследующую секунду комнату залил неестественный холодный свет флюоресцентныхламп, что было ненамного лучше, чем тени. Мне захотелось видеть солнце иголубое небо, но я ничего не сказал. Да и что я мог сказать? Тенис вернулась насвое место и села, тщательно расправив юбку.

— Пользуясь замечательной терминологией Теда, — начал я, —осталось обмастурбировать только одну историю. Или две половины одной истории,как вам будет угодно. Это происшествие с мистером Карлсоном, бывшим нашимучителем химии и физики, которое старый добрый Том Денвер не внесет в своибумажки, но которое, как говорится, останется в наших сердцах. И рассказ о моемпоследнем столкновении с отцом.

Я глядел на ребят, и отвратительная тупая боль в затылкепостепенно нарастала. Кажется, все вышло из-под контроля. Я вызвал к жизнипризраки, как в старом добром кино, но где тот волшебник, который сможетсказать три слова, и все вернется на свои места?

Боже, как все глупо.

Перед моими глазами проносились сотни образов, одниреальные, другие лишь плод фантазии, и различить их между собой непредставлялось возможным. Наверное, это и есть безумие, когда вы уже не можетепровести грань между реальностью и бредом. Мне казалось, что есть еще шанспроснуться дома, в полной безопасности и более или менее в своем уме. И не былосовершено необратимых поступков. И все кошмары рассеиваются при дневном свете…Но я уже все меньше верил в счастливый исход.

Пэт Фитцджеральд машинально перебирал в руках бумажныйсамолетик, и его темные пальцы, медленно движущиеся по белой бумаге, казалисьпальцами самой смерти. Я начал рассказывать.

Не знаю, почему я начал таскать с собой в школу гаечныйключ.

На то было много причин, и среди них сложно выделитьглавную. У меня постоянно болел желудок. И мне казалось, что окружающиенастроены ко мне враждебно, даже когда на то не было реальных оснований. Ябоялся упасть во время физкультурных занятий, потерять сознание и увидеть,очнувшись, как все вокруг смеются и показывают на меня пальцами.

Я очень плохо спал, и мне снились дурные сны. Сны такогорода, после которых можно проснуться с мокрой простыней.

В одном из них я долго бродил по подземельям старинногозамка, полуразрушенного, какие можно увидеть в исторических фильмах. Я внезапнонатыкаюсь на гроб. Крышка его открыта. Я заглядываю внутрь и вижу отца ввоенно-морской форме. В него вбит кол. Он открывает глаза и улыбается мне, изубы его превращаются в клыки.

В другом сне мама делает мне клизму. Я тороплю ее, потомучто на улице ждет Джо. Однако я вижу Джо уже в комнате: он выглядывает из-замаминого плеча, обнимая ее за грудь. По розовому шлангу клизмы мне в задницузатекает мыльная пена.

Было и множество других снов похожего содержания, нетнеобходимости все перечислять. В общем спал я неважно.

Я нашел тот гаечный ключ в гараже. Он валялся в ящике состарыми инструментами. На вид не слишком большой, но тяжелый. Он был покрытржавчиной с одного конца. Была зима, и я носил в школу огромный вязаный свитер.Каждый год на день рождения и на рождество тетя присылала мне по такомусвитеру. Он был длинный, прикрывал мне бедра, доходя едва ли не до колен. Такчто ключ, который я стал носить в заднем кармане брюк, никто не замечал. А есликто и замечал, то ничего не говорил.

На некоторое время стало полегче. Потом все опять вернулосьна круги своя. Я чувствовал себя как натянутая гитарная струна. Каждый день,приходя домой, я здоровался с мамой, а затем поднимался к себе и падал накровать. Я иногда плакал в подушку, а иногда хихикал, пока не начиналоказаться, что сейчас кишки мои вывалятся наружу. Такое состояние пугало меня.Согласитесь, все это было не вполне нормально.