Но, как бы он ни старался, он не мог бесконечно контролировать все и вся. Потому что теперь у меня появилась скрипка. Она не была моей, она просто мне принадлежала. Но все же это была скрипка. А скрипка — это возможности. Я заплатила за них, прекрасно понимая, что делаю. Она не была похожа на Бергонци, брошенную на стуле, — чужую, бесполезную. Где-то на границе моего сознания уже вырисовывались картины того, как я буду ее использовать.

♪#9 А теперь пришла пора поговорить о Йене. Моем чудесном друге Йене. Я не упоминала о нем все это время, чтобы вы не запутались в персонажах. Я уже рассказала о Джеральде, теперь пора познакомить вас с Йеном. Он бы не хотел, чтобы я говорила о нем, но будет нечестно рассказать о моей жизни и не упомянуть Йена, ведь это он помог мне преодолеть тот тяжелый период и сохранить рассудок. Итак, Йен.

Именно Йен познакомил меня с Риччи. Да, в тот момент, когда я писала о Риччи, я не стала говорить о Йене, потому что на нашей сцене и так было много действующих лиц. Но теперь точно его очередь. Йен изменил меня, показал другие пути. Двадцать лет назад, прямо перед выходом Риччи на пенсию, Йен ездил с ним в прощальный тур. И подумал, что мы с Риччи могли бы сработаться и что мне нужен именно такой учитель. Йен не только пианист, но и дирижер, так что он тонко чувствует все организационные моменты и хорошо знает, как складывать такие «паззлы».

Из нас с Риччи Йен тоже сложил паззл. Он увидел перспективу в нашей совместной работе, понял, что я могу многому научиться у Риччи, и что это сотрудничество поможет вырасти нам обоим. Мы с Йеном познакомились, когда мне было девятнадцать. Он предложил мне сыграть с ним Концерт Бетховена (Йен дирижирует Симфоническим оркестром Хенли в Оксфордшире), и мы вместе сыграли для благотворительного хирургического фонда Ark. Мы с Йеном сразу же сошлись. Оглядываясь назад, на всю мою музыкальную жизнь и ее развитие, я понимаю, что многому научилась у Йена. Больше всего на свете мне нравится играть именно с ним. Он участвовал в записи Бетховена и Брамса. Йен постоянно пытался уговорить меня снова сыграть с ним. Даже когда я не давала концертов, он неустанно напоминал мне о сценической стороне моей деятельности. Только благодаря ему я о ней и вспоминала, пусть и не всегда, а временами, рывками, заводясь, как старый чихающий мотор.

Йен — пианист, а пианисты вообще-то свой инструмент на концерты не таскают, и потому он иначе относился к выступлениям.

— Ты — в первую очередь артист, — говорил он. — А не скрипка.

Он говорил это так по-доброму и весело, с таким пониманием, так старался меня поддержать, что благодаря ему мне все же удалось нащупать почву под ногами.

— Я понимаю, как тебе тяжело, — говорил Йен. — Но ты все-таки помни, что тебя создала не скрипка. Ты вполне можешь прожить и без нее.

Я не очень-то в это верила, но Йен настаивал. Он прагматик. Мне было куда легче думать, что с пропажей скрипки жизнь просто закончилась. Я придумала себе такую броню.

Теперь, когда у меня появилась новая скрипка, Йен первым делом схватился за консервный нож, чтобы выковырять меня из моих доспехов и заставить снова начать жить.

— Я вижу, что к сольному выступлению ты пока не готова, но, может, попробовать сделать что-нибудь камерное?

И вот мы с ним начали репетировать. Редко, с большими перерывами, но я чувствовала, как мои раны начинают постепенно затягиваться. Я снова могла прикоснуться к скрипке, поднять ее, играть. Боль утихала.

У меня был школьный друг, пианист, он отлично играл с листа, ужасно недисциплинированный, но талантливый. Жизнь обошлась с ним круто, как часто бывает с теми, кто не умеет контролировать свои способности. Должно быть поэтому моя история задела его за живое. Когда все пошло прахом, он быстро понял, что происходит, и позвонил мне. Его способность схватывать суть на лету, как оказалось, распространялась не только на ноты. В Йоркшире должен был состояться музыкальный фестиваль. Мой друг спросил, не хочу ли я на нем сыграть. Да, вот так просто: сыграть. Милая, ничего не значащая просьба. Пошли погуляем, бургеров пожуем, и сыграем на фестивале. Вот так оно и прозвучало, никаких сложностей. Я никогда не относилась к выступлениям легкомысленно. Не то чтобы я переживала, смогу или не смогу, а просто мне не приходило в голову, что я могу сыграть, а могу и не сыграть, если не захочу, и ничего страшного не случится. И я согласилась. Была середина лета, и погода стояла замечательная, самое время для такой поездки за город. Мне там очень понравилось. Несколько месяцев мы поигрывали тут и там, наездами. Я знала его со школы, и от того мне казалось, что я вернулась к прежней жизни — пусть теперь все в ней и было совсем иначе. Мир был прежним, только я вернулась в совершенно ином обличье: другой подход, другое восприятие, и да, другая скрипка. Привычный уклад, преподаватели, родители — все это из новой жизни исчезло.

Каково это — быть вундеркиндом? Еще один удар. Быть вундеркиндом — значит быть инструментом в чужих руках. Да, эти люди желают тебе добра, но все имеет свою цену, и в данном случае цена — твое «я». Теперь же можно было просто играть, ничего не ожидая от выступления. Можно было просто поднять скрипку, зная, что впереди ничего не ждет и позади нет тяжелого прошлого. Есть только скрипка, виолончель, пианино, пол где-то там, под ногами, ряды стульев, быть может, сцена, три пюпитра с нотами и дружелюбные лица. Как это называется? Ах да, свобода! Свобода от прошлого и настоящего, свобода от Мэтта. Никто наши концерты не рекламировал. Мы просто играли то, что нам нравилось, и пустота в моей душе понемногу заполнялась. Впервые в жизни я играла для собственного удовольствия. Вы, наверное, думаете, что я просто пыталась забыться в музыке, но это не так. Скорее, речь шла о том, чтобы начать с чистого листа, побарахтаться на мелководье. Не учиться заново плавать, напрягая силы и держась за надувной круг, а просто лечь в теплую и ласковую воду. Я была просто женщиной со скрипкой, без всякого имени.

Мэтт выпал из моей жизни, и ему это не нравилось. Он чувствовал, что ему рядом со мной не место, и так оно и было, и меня это устраивало. Я впервые ощутила свою независимость. Но Мэтт не отставал, он все время старался быть поблизости, как когда-то в Проссия-Ков. Только мне его навязчивость уже не казалось ни забавной, ни милой. Скорее, ужасно утомительной. Его приняли в консерваторию в Брюсселе, он должен был ехать туда через месяц, и ждал, что я последую за ним. Я знала, что не поеду, что в этом мое единственное спасение. Он не смог бы отказаться от Брюсселя. Я так ждала этого момента, расстаться самой у меня не хватало духа, а тут все разрешалось само собой. Оставались считанные недели, дни и часы. Он терял власть надо мной. И, наверное, тоже это чувствовал, потому что однажды не выдержал напряжения и вскипел. Я репетировала с трио в часовне, где должен был состояться концерт, и мы закончили в тот день пораньше. Мэтт болтался где-то в округе, бог его знает где. Кто-то из ребят предложил вернуться в домик, заказать карри и закатить вечеринку.

Мне эта идея понравилась. Карри. Вечеринка. Здорово же! Мы вернулись, съели карри, повеселились. Пару часов спустя пришел Мэтт, мрачнее тучи. Он заглянул в часовню, а меня там нет, я ушла без спросу. Взбешенный, он влетел в нашу комнату. Я выбежала в слезах, и все оставшееся время жила с ребятами. На том все и кончилось. Я это знала.