Девочка моя, сероглазая и длинноглазая моя девочка, если б я мог сказать тебе, какое это счастье – видеть тебя, но я не могу. Если б я мог сказать тебе, что я вижу в твоих бесконечно прозрачных глазах, но я не смогу, потому что у меня ком в горле и лучше мне молчать. Потом, когда-нибудь, после войны, я расскажу тебе, что видел в твоих светящихся глазах и ясное утро и легкий ветерок, уносящий вверх невесомую бабочку, капли хрустальной росы, стекающие с багряно-оранжевых листьев, и слышал шепот морского штиля, и запах нагретых солнцем прибрежных камней… Все это я вижу и слышу и чувствую, и от этого у меня ком в горле, и, кто знает, может это и есть главное из того, за что я воюю. И все-таки лучше б ты была далеко, где-нибудь, где не стреляют и где не падают с неба бомбы.

– Максименко! – он услышал вдруг голос Студеникина. – Ну, надо же, чудеса какие, а, дорогуша! Вот что, – продолжил капитан деловито, – это правильно, что ты сразу ко мне явилась, а то отправят тебя мало ли куда! Ты на глаза начальству не суйся, я тебя сам оформлю, завтра все решим. Да ладно уж, какое спасибо! Ну, идите, а мне еще в штаб, на доклад.

Глава 6

Они шли по деревенской улице и молчали, и каждый не знал, как начать разговор, и, когда вышли на окраину, и до сарая оставалось совсем немного, вдруг заговорили разом и засмеялись, потому что сказали одно и то же – Ну, как ты? – и свернули в сторону. Они присели за сараем на трухлявую, отсыревшую колоду, и она вложила свою руку в его, и пальцы их переплелись, как тогда, перед последним боем в Сталинграде, когда они поднимались по оврагу в свой блиндаж.

– Как ты себя чувствуешь после… – начал Камал и не смог произнести этого слова.

– После ранения, – сказала Ольга, – чувствую нормально. Врачи сказали, все в порядке. Иначе я не прошла бы комиссию.

– Наверное, после этого трудно возвращаться на фронт? – спросил он, – заново привыкать. Все изменилось.

– Что ты, – сказала она, – я так долго вас искала. Я так долго сюда шла, и кляла себя, что не оставила адреса. Там ведь не до того было.

– Лучше бы ты не нашла нас. Так было бы лучше. Я сам нашел бы тебя после войны.

– Ты это серьезно говоришь? – она приблизила к нему лицо, и ее волосы коснулись его щеки. Он сжал зубы и молчал, потому что опять перехватило дыхание. – Ты что, не рад? Я так долго искала вас!

– Рад, Оля! Я… очень рад, – она вдруг убрала свою руку, а он подумал, что пока ничего плохого не происходит. Она будет при штабе, или ее переведут в роту связи, там не хватает радистов, завтра я поговорю с капитаном, и он никуда не денется. Он никуда не денется, и она будет в безопасности, в относительной безопасности, а сейчас надо сменить тему. Сменить тему и интонацию, и это бесполезно, потому что она читает тебя, как пяти верстовую карту. Он повернулся к ней и положил руку ей на плечо, а она скинула ее и сказала:

– Я не девочка, и не нуждаюсь ни в какой заботе! Я буду в группе и давай больше не будем об этом. – Они встали одновременно, и он не мог подобрать слов, и она сказала:

– Пойдем, уже поздно. И вообще, ты не имеешь права!

– Я имею право! – сказал Камал и удержал ее за руку. – Я командир группы и я имею право решать, кому быть в моей группе, а кому нет! И на Студеникина ты никак не повлияешь! Понимаешь, Оля?

– Все равно, не имеешь права! – она выдернула руку и отступила на шаг. Он шагнул к ней и старался говорить как можно мягче:

– Оля, ты должна понять. Вся наша работа за линией фронта. А ты… ты не имеешь опыта…

– А ты родился опытным, да? Ты родился в этой гимнастерке и с биноклем в руках? Ты тоже когда-то не имел опыта, и я научусь!

– Чему научишься? Как ты собираешься учиться?

– Научусь… и вообще. Не думай, что я из-за тебя вернулась. Я вернулась из-за ребят, и я буду в группе!

Она повернулась и пошла к сараю, а он сел на колоду и вытащил пачку из кармана, взял папиросу, постучал концом о ноготь большого пальца, размял сырой табак и, чиркнув зажигалкой, прикурил. Дым исчезал в темноте мгновенно, как будто испарялся. Можно пустить дым колечком и не увидеть его, потому что оно мгновенно испаряется. В этой чертовой темноте. В этой чертовой войне все испаряется мгновенно, едва родившись. В этой трижды проклятой войне все испаряется, едва успев зародиться.

Ольга открыла дверь осторожно, но она все-таки скрипнула, и Санька сказал вполголоса – Оля пришла, и больше не было ни звука, пока она шла к закутку. Она зашла в каморку и, ощупью найдя стол и на нем зажигалку, зажгла свечу. Скинула шинель и присела на топчан, на котором не было матраса, только плащ-палатка и подумала – как он спит тут на голых досках, ведь жестко, потом легла, прикрывшись шинелью. Пусть спит, где хочет, хоть на улице, подумала девушка, и взяла верхнюю книжку из стопки на столе. Эрих Мария Ремарк, – прочитала она имя автора и название, – На Западном фронте без перемен. Да, на Западном, может быть, и без перемен, а у нас на Калининском фронте такие перемены! У нас тут такие перемены! И это хорошо, что я разучилась плакать, подумала Ольга. Плакать-то потому и не хочется, что я разучилась, и это здорово. Не хочется делать того, чему разучилась, а злиться можно. Пусть спит, где ему вздумается. Мало ли места в сарае.

Глава 7

Студеникин, как и обещал, сам все оформил, и Ольге оставалось только сдать продовольственный аттестат, и расписаться под какими-то инструкциями. Она шла через поле, по высокой, уже пожухлой траве, и думала, что в то утро тоже была слышна канонада, и настроение было радостное, потому что пришла весть, что Донской фронт под командованием Рокоссовского начал наступление. Да, это было девятнадцатого ноября сорок второго года, и потом этот пулемет, но я его не слышала, только чьи-то голоса и холодный снег. Это было давно и пора об этом забыть. Сейчас октябрь и уже сорок третий год, и Сталинград остался