внезапно пробравшего меня холода.

– Что ты имеешь в виду? Кто-то ведь перерезал ей горло, верно?

– Аха, капитан Мерток, – подтвердила она слова Еноша. – Три дня хозяин прятался где-то с ее трупом, в исступлении гоня от тела гниль. Ох, как же трясло Бледный двор, как трещали мосты!..

Я вспомнила, как содрогалась от его гнева таверна, – и не рискнула даже представить, каким он был тогда, когда погибли Ньяла и его ребенок.

– А она… она отвечала ему взаимностью?

Орли наклонила к плечу голову, приподняла бровь:

– С той искренностью, которой учат благовоспитанных леди.

Значит… значит, она его не любила.

А почему?

Енош ведь бывает и любящим, и внимательным. Судя по всему, Ньяла получала от него тепла и доброты больше, чем когда-либо получу я. Пускай бог должен выполнять свои обязанности, но разве можно не влюбиться в такого раздражающе красивого мужчину? А знал ли Енош, что она не любит его?

– Мне трудно представить, каким он был до ее смерти, – сказала я. – Я знаю его лишь как разгневанного, озлобленного и обиженного бога.

– Ах, девка, земель за Солтренскими вратами больше нет, и все из-за дел сердечных. – Ее руки застыли на мехах, бледно-зеленые глаза впились в мои. – Хуже бога во гневе только бог в любви.

Глава 17

Енош

Чего я только не делал на протяжении своего существования. Бродил по долинам, сейчас залитым водой, и взбирался на горы, ныне рассыпавшиеся. Беседовал с королями, окруженными богатством, и с нищими, гниющими в лохмотьях. Я видел небо в огне и моря, превратившиеся в бескрайние ледяные поля.

Года. Века. Тысячелетия.

Но никогда еще у меня не было жены.

Эта смертная такая самоотверженная, такая бескорыстная. Она торговалась с богом, чтобы дети, которых она никогда не рожала, обрели после смерти покой. Чуть больше месяца с Адой – и она опровергла все, что двести лет было для меня непреложной истиной.

Но это не излечило моей одержимости.

Я развалился на троне, закинув ногу на подлокотник, в восхищении наблюдая за своей женой. За тем, как осторожно она водит кисточкой, выписывая молодой бутон. Отсутствие цепи позволило ей превратить тронный зал в сад из шипов и роз. А как она выхватывает следующую кисть из испещренных пятнами гнили рук Орли – не задумываясь, без малейшего отвращения!

Что-то странное затрепетало в моей давным-давно онемевшей груди. Ах, моя маленькая назвала меня бессердечным, а мир, который я создал, – жестоким; и все же он произвел женщину, которая чувствовала себя совершенно непринужденно в окружении останков; она молила меня о смерти – вместо того чтобы падать в обморок при виде ее.

Идеальная спутница.

Моя женщина. Моя жена.

Моя королева?

– Ты можешь оставить нас, Орли. – Я встал и спустился с помоста – только чтобы сесть рядом с Адой. – У моей маленькой кончаются краски?

Ее голубые глаза оставались прикованными к очередной рукотворной лозе, но я заметил, что Ада все-таки мимолетно покосилась на меня:

– Не стоит утруждаться и посылать старую женщину за новыми. Холст у меня закончится еще раньше.

Ах, моя языкастая женушка и ее язвительные замечания. Как же она любит при любой возможности намекать на отсутствие у меня костей. Каким бы простым ни было ее воспитание, когда дело доходит до того, чтобы убедить меня открыть врата, ума ей не занимать.

Я подцепил пальцем ее подбородок, притянув ее к себе близко-близко, чтобы почувствовать жар ее губ, готовых слиться с моими.

– Всегда есть еще и мосты.

– И что же, нашему ребенку будет не на чем рисовать, когда он подрастет? Что он будет делать целыми днями?

– Возможно, я сжалюсь над каким-нибудь трупом снаружи и превращу его в куклу.

– Костяная колыбель, рубашонки из кожи… о небеса, рука для игры в обруч и чей-нибудь череп вместо погремушки. Тут потребуется по меньшей мере три трупа. – Она так и сверлила меня взглядом, и от этого странный трепет в моей груди только усиливался. – Сжалиться над одним будет недостаточно.

Я невольно рассмеялся, невзирая на горькую правду ее слов.

– Сдается мне, моя жена никогда не перестанет меня пилить.

– Таков удел всех мужей до самой их смерти. – Она пожала плечами, сдерживая самодовольную ухмылку. – Или, в твоем случае, – навеки.

М-м-м-м, ее смертный разум все же довольно примитивен. Не понимает она, что я предпочту вечность терзаний и ее придирок одному-единственному мгновению без нее рядом со мной.

Я погладил ее шею, погрузил пальцы в тепло тяжелых прядей.

– Может, начнем переговоры заново? Твое молчание – в обмен на три трупа?

– У тебя было не очень-то много женщин, если ты думаешь, что женское молчание стоит так дешево.

– Да, не очень-то много. – Я тронул губами уголок ее рта. – Ты – всего лишь вторая живая женщина, к которой я прикасаюсь, однако равных тебе нет.

Ее сердце споткнулось, и она вскинула на меня взгляд:

– Порой ты говоришь весьма приятные вещи – ну, когда не угрожаешь швырнуть меня в груду трупов.

– Всегда пожалуйста.

Она тихо фыркнула:

– Не уверена, что у меня осталось хоть что-то, чтобы предложить тебе.

– Начни с поцелуя.

Ада в предвкушении облизнула губы и приблизила ко мне лицо. Сердце мое забилось быстрее, догоняя ее, и овладевшую ею слабость я тоже разделил в полной мере. Наши дыхания смешались. Губы соединились. Разделились. Я целовал ее, властно и жадно, наслаждаясь тем, что она не противится, не борется, не притворяется. И все же…

Все же…

Одна-единственная мышца на ее шее, под затылком, напряглась, как это бывало всегда, когда мы касались друг друга, отказываясь расслабляться самостоятельно, как бы я ни гладил, ни ласкал, ни массировал ее – нет, она упрямо оставалась окаменевшей, олицетворяя неподатливый разум Ады, и оттого наш поцелуй черствел у меня на языке.

Мысли мои вновь вернулись к тому, как она оттолкнула меня в таверне; как ее прекрасные глаза затуманило обещание того, что она никогда не испытает ко мне симпатии. Нечто, не имеющее никакого значения для бога, то, что абсолютно не должно меня беспокоить.

Так почему же я так испугался?

Мы пришли к соглашению, не так ли? Моя маленькая поклялась мне оставаться рядом со мной и всегда возвращаться. Одиночество мне не грозит, так чего мне еще желать?

Ничего. Нет, ничего.

Кроме, возможно… ее рта, обхватившего мою напрягшуюся плоть, входящую в теплую глубину ее горла, погружаясь и выныривая беспрестанно, до тех пор, пока эта проклятая мышца не расслабится.

– Открой ротик,