вокруг меня, как двор Междумыслия вокруг моего брата.

– А третий?

– Двор Эйлама – весь мир. – Енош поерзал на лошади, осматривая лес, потом указал на участок густой травы вперемешку с темно-зеленым трилистником и красным клевером. – Мы можем отдохнуть здесь, ты поешь и… позаботишься о других своих смертных потребностях.

– Какой милый способ сказать, что тебе известно, как сильно мне хочется писать.

Ну, с этим я быстренько справилась за ближайшим кустом. А когда вернулась к лошади – в этот раз с моими ногами все было в порядке, – Енош снял с седла мешок и протянул мне.

– Старуха не забыла положить одеяло?

Енош фыркнул так, будто я его оскорбила, и скрестил руки на груди. Вокруг нас завертелись потоки костяной пыли. Из них выросли четыре крепких столба, увитых шипастыми лозами. Над головой протянулись алебастровые балки с костяными кольцами, на которых затрепетала тончайшая ткань, ниспадающая до самой земли.

Ткань колыхалась на ветру, переливаясь всеми цветами радуги, и концы ее цеплялись за края широкого ложа, возникшего в центре беседки. Оно было из белейшей кости и обито шкурками серой норки.

Я ощутила благоговение и сглотнула подкативший к горлу комок.

– Теперь я понимаю, что ты имел в виду, говоря, что Бледный двор был красив. Ты можешь создавать дворцы… и целые королевства.

Он взял у меня мешок.

– Эти земли полны плоти и костей.

Полны.

От этого слова внутри меня что-то шевельнулось, тем паче что Енош приобнял меня за талию и повлек к ложу.

– Можно спросить тебя кое о чем?

– Можно.

– Я… беременна? Ты же способен почувствовать это до прихода месячных, верно?

Он опустился на лежанку, одну ногу вытянул, другую, согнув, примостил на край и поставил меня перед собой.

– Я не чувствую растущего в тебе ребенка.

У меня сдавило грудь.

Я пыталась дышать, считая про себя неглубокие вдохи: один, второй, третий, ожидая, когда придет облегчение, – черт, с какой радостью я бы просто выдохнула. Но облегчение не приходило, напротив, знакомая боль расползалась по старым трещинам в сердце.

Боль разочарования.

Разочарования и вины, потому что я уже втянула голову в плечи, готовясь услышать: «Тебе опять не удалось зачать, Аделаида», а также «Какой бесполезной женой ты оказалась, Аделаида».

Но Енош лишь притянул меня к себе, прижал к груди и шепнул:

– Терпение.

И от этого мне сделалось еще хуже.

Он не должен быть таким спокойным и безразличным к тому, чего так сильно хочет! Точно так же, как мне нельзя было упиваться глупым словом и расслабляться, довольствуясь его убежденностью в том, что скоро я буду носить ребенка, которого не должна хотеть.

– Открой рот, – сказал он, поднося к моим губам маленький красный шарик: какой-то плод, названия которого я не знала.

Мои губы послушно приоткрылись, и он принялся кормить меня, как делал часто, другой рукой поглаживая мои волосы, чтобы я размякла под умелыми пальцами бога. А что, если бы я хотела обещанного им ребенка? Сделало бы это меня легковерной? Эгоистичной? Была бы у меня причина судить себя так же строго, как другие судили меня годами?

Я размышляла об этом, вяло жуя, пока из леса слева не дунул пронизывающий ветер, взъерошив перья моего платья и погнав по коже мурашки.

Енош поправил мех на моих плечах – под его рукой он сделался мягче и гуще, аккуратно собрал мои волосы и вытащил их из-под накидки – с нежностью, от которой по спине побежали мурашки.

– Лучше?

– Да.

Меня бросило в жар, такая забота звучала в его голосе, так что я заставила себя переключить внимание на резные цветы, украшающие спинку ложа. – Если верить твоему брату, Бледный двор был когда-то веселым, живым местом, с музыкой и… танцами. Не могу даже представить тебя в такой… обстановке.

– Моя маленькая жена, твой муж – потрясающий танцор, не имеющий себе равных среди смертных. Когда боги танцуют, само время останавливается, чтобы наблюдать за нашей грацией.

Я невольно усмехнулась, глядя на него:

– Ох уж эти боги и их россказни.

В глазах его блеснула озорная искра, и он многозначительно ухмыльнулся:

– Могу доказать.

– Ка…

Он быстро вскочил и увлек меня за собой. Одна его рука легла на мою поясницу, пальцы другой переплелись с моими. Ноги мои путались, ища опору, но Енош уже вальсировал, кружа меня в танце. На втором круге он вывел меня из-под переливчатых занавесей на поляну. Замелькали, вертясь, трилистник и клевер, но я наконец поймала ритм.

Стебли травы задевали наши ноги, тихо нашептывая мелодию, воздух полнился запахами зелени и влажного перегноя. Очевидно, вдохновленный грацией бога, на соседней ветке приплясывал воробей, наклоняя головку так и эдак, следя за нами.

– Пока не впечатляет, – заметила я. – Ты танцуешь, как любой смертный.

– Ах, жена моя, а может смертный сделать вот так?

И белые перья моего платья вспорхнули, подхваченные потоком воздуха. Некоторые зацепились за радужную ткань, некоторые улетели в лес. Вместо них на моей одежде появились маленькие бутоны. А когда мои ноги оторвались от земли – потому что Енош приподнял меня, крепко держа за талию, – бутоны распустились, став тысячей бежевых роз, мгновенно увядших, чтобы превратиться… во что?

Я в восхищении уставилась на трепещущие крылышки, завороженная красотой, и душу мою озарила радость. Енош превратил цветы в бабочек, в бабочек с тельцем из хрупких косточек и крылышками из тончайшей кожи. Они порхали, восхитительные в своем непостоянстве, то поднимались, то опускались, а потом все разом сели на оставшиеся на моем платье розы.

– Видишь эту красоту? – Енош поставил меня на лесную подстилку, глядя на меня сверху вниз своими серыми глазами, в которых бушевала гроза. – Видишь совершенство плоти и костей в руках их хозяина?

Я вскинула на него взгляд. Наши губы разделяла лишь тоненькая прослойка воздуха.

– Вижу.

А потом я прижала ладонь к его щеке, и он, коротко застонав, сказал:

– Маленькая моя, ты создана для меня.

Я старательно дышала, борясь с волнением в груди.

– Как ты можешь так говорить, хотя всего минуту сказал, что во мне нет ребенка?

Его верхняя губа чуть заметно дрогнула, глаза скользнули по мне, и от этого взгляда у меня подогнулись колени.

– Есть ребенок или нет, ты все равно бесценна, и я навеки предан тебе.

И время перестало существовать для меня, ибо его слова проникли в расширившиеся щели стены, возведенной из ненависти, проникли туда, куда, я клялась, он никогда не дотянется – и уж точно не раньше, чем вернется к своим обязанностям.

Но он все-таки дотянулся, всего