Василий достал перочинный нож и нарезал с ближайшего подлеска тонких веток, накидал на землю, поправил ватник, проверил ружье и принялся молча осматривать позицию.

Павел, потоптавшись безтолку и не дождавшись ответа, стал тоже обустраиваться, стараясь не шуметь и в душе молясь, чтобы обошли их немцы, взяли в сторону, не заметили, не пошли по их следам.

— Ложись. Близко уже, — шикнул на него Курносов, выплевывая изо рта тонкий прутик. — Идут, голубчики.

Павел замер, прислушиваясь. Немцы двигались шеренгой, трескуче ломая кустарник, давая короткие предупредительные очереди.

— К нам идут, — снова коротко бросил Василий. — Человек десять, не меньше.

Едва немцы появились из-за деревьев, Курносов сразу открыл огонь. Он не палил суматошно, он не спеша прицелился и сразу же снял идущего впереди фрица.

Павел, у которого был автомат, тоже открыл огонь, стараясь скосить как можно больше, пока не попрятались.

— Не пали впустую, патроны береги, — бросил ему Васька, снова целясь. — Потом что делать будем? Подыхать?

Павлу хотелось огрызнуться, но Курносов был прав.

— Успел сосчитать? — снова крикнул Василий.

— Пятнадцать вроде.

— Уже нет, — зло выплюнул Василий. Пока Павел давал очереди, он успевал прицелиться и снял уже как минимум трех фрицев.

— Долго тут не продержимся, сейчас оклемаются и попробуют окружить. Отступать надо. Налево пойдем, в сторону от наших. Я там ельник заприметил, еще пару раз стрельнем и будем отходить.

В ельнике свет луны почти не пробивался. И они постарались поскорее затеряться среди стволов. Павел выбрал здоровенную толстую ель, привалился к стволу. Патроны кончались, и было ясно, что долго так не выстоять. Немцы орали, ругались, лупили по ним безостановочным автоматным огнем, так что и не высунешься. Но соваться в ельник боялись.

— Надо уходить, пока луна зашла, — крикнул откуда-то из темноты Василий. — У меня патроны вышли.

Павел никогда не забудет этого бегства по ночному весеннему лесу, этого битья сердца в горле, выстрелов, вспышек, мелькания тени и света, хруста наста под ногами, карусели стволов, криков погони, тяжелого своего дыхания, стука крови в висках. Ему стало казаться, что этому ужасу не будет конца, что он умрет, как загнанный зверь. И, наверное, умер бы, если бы не Васька Курносов.

Петляя между стволов, Павел попал в круг света и тут же ощутил мгновенную обжигающую боль, которая уронила его в снег, заставила зарычать, как дикого зверя, и забыть обо всем, кроме этой самой боли.

— Мать твою…

Этот тихий шепот был первым, что услышал Павел, когда вынырнул из темной обморочной ямы. Он с трудом разлепил глаза. Все плыло перед ним и кружилось, он с трудом различал сероватый неяркий свет, какие-то полосы, его тихонько потряхивало, внизу была боль. Уже не резкая, нестерпимая, а тупая, ноющая. Вокруг была тишина, не глухая, а какая-то живая, дышащая, и Павел стал вспоминать, кто он, где, что случилось. Вспомнил лес, немцев, как отстреливались они из ельника, а потом его ранило, и все.

Нет. Не все. Раз живой, значит, еще не все. И так Павлу от этого хорошо стало, так весело, что он не сдержался и засмеялся, тихо и глупо, и тут же сморщился от боли, так что не досмеиваться, а, сцепив зубы, стонать пришлось.

— Очнулся? — раздался чей-то тихий, хриплый голос. — А то я уж думал, зря тащу. Ты там не спятил, часом? А?

Павел, пересилив приступ, снова открыл глаза. Между высоких голых стволов на фоне светло-серого рассветного неба над ним нависала голова его давнего неприятеля Васьки Курносова.

— Ты…

— Я. А кто еще? Не дошли мы до своих еще. От немцев, слава тебе господи, оторвались, а до наших еще не добрались. — Василий отодвинулся куда-то в сторону, и слышно было, что сел рядом с Павлом, крякнув и вздохнув от усталости.

— Что с нами было? — едва шевеля засохшими губами, спросил Павел.

— Ранили тебя. Я постарался их подальше увести, пока по лесу плутал, добежали до болота, я в камыши и по пояс в воду, вода ледяная, все маты сложил. А жить хочется, пришлось выгребать. А немец, он мужчина нежный, избалованный, ему лезть в ледяную воду неохота. Постреляли с берега, поорали, да и ушли, решили, наверное, что я и так сдохну. Ну, я отсиделся для порядку и пошел кругом за тобой. Перевязал, как смог, положил на ветку и потащил. Вот, — он вынул что-то из-за пазухи и протянул Павлу. — Мы с тобой парочку немцев положили возле ельника, так вот нашел у одного коньяк и еще вот плитку шоколада. Больше ничего не было.

Павел с трудом протянул руку, взял предложенную фляжку и сделал один глоток. Голова тотчас поплыла.

— Закуси вот. — Курносов сунул ему в рот твердый, с острыми краешками кусок шоколада.

— Ты почему за мной вернулся? — стараясь разглядеть подробнее лицо Курносова, спросил Павел.

— Не приучен подличать, — криво усмехнулся Василий. — И потом, это тогда, в восемнадцатом, ты мне врагом был и царским прихвостнем. Да и за последнюю нашу встречу зла не держу, не ты меня в лагеря отправил, другие товарищи постарались, — с особенным чувством проговорил Курносов. — А сейчас мы с тобой по одну сторону, и враг у нас один, фашистская сволочь. Так что теперь мы с тобой в одной лодке, — зевая и с силой растирая колючим мокрым снегом лицо, проговорил Василий. — А с раной твоей, коль до сих пор не помер, глядишь, и дальше не помрешь.

— А у тебя из семьи есть кто? — вдруг неизвестно зачем спросил Павел.

— Нет. — Ответ прозвучал резко, коротко. Но потом Курносов все же добавил: — Сынок в двадцать седьмом от скарлатины помер, а жена в тридцать первом вторыми родами скончалась. Один я. — Они помолчали. — Ты вот что, — сказал, наконец, Курносов, — коли очухался, покарауль пока, а я посплю немного. Больше суток идем, а до наших еще не добрались. Отдохнуть мне надо. Через час разбуди и… — уже засыпая, велел он, и в следующий миг Павел услышал его глубокое, ровное дыхание.

Павел лежал долго, глядя в голубеющее высокое небо, сперва он не чувствовал ничего, кроме холода. Потом стал ощущать неудобно давящую под лопаткой ветку, потом тянущую, жгучую боль в ране, с трудом удерживал ясным уплывающее сознание. Думал о доме, о жене Марусе и детях, о том, как он хочет вернуться к ним. Вспоминал их дом, лицо Марусино видел, потом оно стало меняться, превращаться в другое, моложе, румяней, с ясными, лучистыми, голубыми глазами, в ореоле пушистых, сияющих на солнце волос. Княжна. Мария Николаевна. Павел обрадовался, потянулся к ней, но княжна отступила, покачала головой, улыбнулась грустной улыбкой, и Павел проснулся. Уже темнело.

«Сколько же я спал?» — Голова и тело горели, он потянулся, зачерпнул рукой снега, положил в рот, с наслаждением рассосал. Вытер рукой лицо. Рядом безмятежно спал Курносов.