Опять же, такому в медицинской школе не учат.

Я вспоминаю клевые телешоу, где пожарные долбят дыры в стенах домов и извлекают тучных людей с помощью крана. Я соглашаюсь с Беном, когда он сухо говорит, что городской совет вряд ли поблагодарит нас за это.

Я гадаю, как такое вообще могло произойти. Как человек разъелся до такой степени, что оказался в домашнем заточении?

Не прерывая разговор, я снова открываю карту Пэтси, чтобы посмотреть, есть ли относительно недавние данные о ее весе, которые можно было бы принять. Нет, в последний раз ее взвешивали два года назад, когда она лежала в больнице. Я говорю Бену, что понятия не имею, как нам поступить. Возможно, нам даже придется пригласить специалистов скорой помощи и пожарных и организовать что-то вроде мультидисциплинарного совещания. Однако я не имею ни малейшего представления, как нам сделать нечто-то подобное, особенно если учесть, что сейчас 16:50 и с моей последней чашки кофе прошло три часа. Итак, я говорю Бену, что перезвоню ему позднее.

Я качаю головой, разочарованный тем, что не могу решить проблему. Поскольку на данный момент у меня нет идей, я решаю, что мне, возможно, стоит обратиться в «Хрустальный лабиринт» за советом.

Пятница, 23 ноября

Обстановка в клинике накаляется. По слухам, один из врачей-партнеров ушел с работы из-за длительного стресса (это неофициальная версия). Кроме того, в следующем месяце состоится обязательное для посещения собрание терапевтов, на котором будет обсуждаться рабочий климат в нашей клинике. Это будет либо очень вежливый британский спор, либо поединок между несколькими терапевтами.

Прямо сейчас, учитывая наши с Элис споры о городской жизни и работе, я не знаю, к какой стороне я бы примкнул.

Суббота, 24 ноября

Я наслаждался выходными до сегодняшнего вечера, когда Элис меня отчитала. Мы взяли Уильяма на его вторую свадьбу. Отвечал за него я (первая ошибка Элис) и потому решил носить его в слинге, чтобы он мог спать у меня на груди. На свадьбе был организован фуршет, и гости не сидели за столами. Господи, нам подали вкуснейшую говяжью грудинку с хреном, которой я никак не мог насытиться! Однако есть было настолько неудобно, что, похоже, не вся еда попала ко мне в рот. Когда Элис вытащила спящего Уильяма из слинга, чтобы переложить в машину, она увидела на нем половину еды, взятой мной со стола.

Она не оценила мою шутку о начале прикорма в 11 недель. Несомненно, позднее меня ждет очередная ЛВП (лекция в постели) — стандартная процедура, к которой прибегает Элис, когда я не проявляю угрызений совести.

Вторник, 27 ноября

«Какой ужасный подарок для самой себя», — хочу я сказать Рейчел. Она рыдает, уткнувшись в стену моего кабинета. До нее здесь никто не обливал слезами стены. Обычно это письменный стол — гораздо более удобный вариант. Я сижу молча, изможденный (снова, я знаю). Рейчел — последний пациент, которого я обязан принять как дежурный врач. Она на секунду прекращает рыдать, поворачивается ко мне и говорит, что она точно убьет себя в субботу, первого декабря, в ее день рождения.

Я медленно поднимаюсь со стула и присаживаюсь на свой стол, ухватившись руками за его край. Я спрашиваю, почему она собирается это сделать. Потому что она чувствует себя ужасно. Она ненавидит свою жизнь. Ее парень не только бросил ее, но и признался, что много раз изменял. Она ненавидит свою работу в супермаркете, и ей объявили выговор за постоянные опоздания. Она ненавидит место, где она живет, поскольку соседи очень шумные. Я не перебиваю ее, позволяя ей выговориться.

Я бросаю взгляд на записи в ее медицинской карте. Рейчел приходила ко мне несколько раз за последние два года. Она страдает тяжелой депрессией и состоит на учете у психиатра. Она пробовала несколько типов разговорной психотерапии и прошла несколько циклов самых распространенных антидепрессантов, прежде чем перейти на более экзотические антипсихотические препараты, назначенные психиатром. Я также знаю, что у нее дважды была преднамеренная передозировка парацетамола и кодеина. Еще она резала булавкой руки и внутреннюю поверхность бедер, и ей пришлось наложить швы в отделении неотложной помощи местной больницы.

Она вовсе не притворяется. Ей действительно очень плохо.

Я протягиваю ей салфетки, бесплатно предоставленные Национальной службой здравоохранения. При их использовании кажется, что вы натираете лицо стеклом. Она вытирает глаза. Я сажусь, надеясь, что Рейчел последует моему примеру. Она так и делает. Спустя 10 минут с начала консультации мы наконец сидим друг напротив друга и никто из нас не плачет. Прогресс. Я чувствую, как у меня в кармане вибрирует телефон: Элис хочет знать, освободился ли я, и он продолжает вибрировать до тех пор, пока не включается голосовая почта. Не нужно иметь медицинское образование, чтобы понять, сейчас мне не стоит показывать Рейчел, как счастливы мы с моей женой и ребенком (особенно теперь, когда меня простили после выходных). Она снова всхлипывает, а потом тихо говорит: «Я сделаю это». Я отвечаю, что верю ей.

Жестокая и неприкрытая правда заключается в том, что если человек хочет покончить с жизнью (за исключением случаев, когда по Закону о психическом здоровье его принудительно отправляют на круглосуточное наблюдение и/или лечение; однако даже это может оказаться неэффективным), вы не сможете его остановить. В ваших силах задействовать имеющиеся время и ресурсы, чтобы улучшить его психическое здоровье. Чтобы узнать, что подталкивает Рейчел к самоубийству, не нужно нанимать детектива: ее жизнь не такая, какой она хочет ее видеть. Теперь, когда парень бросил ее (хотя он, похоже, был полным мерзавцем), она не чувствует себя любимой. Это дерьмово для всех, но опасно для людей, страдающих депрессией. Я знаю, что у нее есть семья — сестра и отец, вырастивший ее в одиночку. И Рейчел их обожает. Кроме того, она недавно стала тетей. Я заговариваю с ней о новорожденной племяннице, и на ее лице появляется прекрасная улыбка. Затем она начинает плакать и говорит, что все это слишком тяжело для нее.

Я не знаю, что она испытывает, поэтому не стану обманывать и говорить, что я хорошо ее понимаю. Вместо этого я говорю, что все сказанное звучит дерьмово и я сочувствую ей. Это правда. А затем я делаю то, что в моих силах: спрашиваю, позволит ли она мне помочь ей. Естественно, она отвечает, что никто не может ей помочь. Я не обращаю внимания на эти слова. Сейчас она находится в темноте, и, какой бы яркий свет я ни направлял на нее, Рейчел все равно отвернется. Я прошу ее посидеть со мной, пока звоню бригаде экстренной психиатрической помощи. Она неохотно соглашается. Я наливаю ей воду в пыльный пластиковый стаканчик и отдаю последнюю шоколадку, которая должна была стать моей наградой за окончание дежурства, но Рейчел сегодня заслужила приз за Самый паршивый день.

Через 15 минут мне наконец удается связаться с бригадой. Психиатры хорошо знают Рейчел и соглашаются, что ей требуется срочная поддержка. Они встретятся с ней в течение сорока восьми часов и позвонят ей сегодня вечером. Я подчеркиваю, что помочь ей необходимо до дня рождения. После этого я иду по хорошо протоптанной дорожке, которой следую каждый раз, когда ко мне обращается пациент в кризисной ситуации. Я говорю, что надежда всегда есть, пусть даже маленькая. Я прошу ее не сдаваться и внести в список контактов номер местного телефона доверия для людей с психическими проблемами. И, наконец, вношу ее в список пациентов, которым я позвоню во время следующего приема. После этого она уходит. Очень надеюсь, что в следующий раз я увижу ее, а не отчет коронера.